почтовой кареты нашелся подходящий инструмент. Уверен, что в ближайшее время он вместе с нашим возничим приладит убежавшее колесо на его законное место.

Фьямметта, услышав это, лишь фыркнула, но, увидев выступившую на тыльной стороне ладони маркиза кровь, воскликнула:

– Ваша светлость, вы серьезно поранились!

– Ничего страшного. Простая царапина.

– Маркиз, – вмешался в их разговор щеголь, – позвольте моему личному врачу осмотреть рану. Мой доктор – француз. Он настолько искусен в своем деле, что с легкостью даст фору знаменитому Хариклу[269], который смог по пульсу императора Тиберия[270] предсказать, что жить тому осталось не больше двух дней.

Князь Галати перевел взгляд на толпу сопровождающих лиц, скучившихся возле его кареты, и произнес:

– Месье Лерок, вы не осмотрите руку маркиза?

От толпы отделился сухопарый француз в старомодном парике на манер короля Людовика XIV. Перебирая длинными тощими ногами, затянутыми в светло-розовые чулки, и задрав нос, он двинулся в сторону господ.

Луис Игнасио, не столько желая принизить квалификацию этого докторишки, до которого ему не было ровным счетом никакого дела, сколько из духа противоречия его важному нанимателю ответил:

– Ваша светлость, на мой взгляд, ни одному из докторов не по силам знать все двадцать с лишним тысяч болезней, которым подвержено человечество. Будь иначе, смерть не выкашивала бы нас со скоростью десять – двенадцать трупов в минуту. Это, не считая периодов эпидемий, когда Мрачная Жница собирает дань в счет будущего. Если вашему эскулапу[271] и в самом деле наскучило лечить серьезные болезни, он вполне может заняться моей царапиной.

Врач, слышавший слова маркиза, принял их на свой счет. Поджав губы, он осмотрел руку Луиса Игнасио, после чего высокомерно произнес:

– Votre seigneurie! Lavez soigneusement votre blessure dans la rivière.[272]

При этом он указал кивком головы на почти пересохший ручеек, струившийся неподалеку. Французский врачеватель явно польстил чахлому источнику воды, когда именовал его рекой. Луис Игнасио тем не менее последовал его совету и смыл сочащуюся кровь. После этого француз выдал Луису Игнасио настойку алтея[273], с надменностью в голосе велев промывать ею рану.

Пересилив себя, Луис Игнасио поблагодарил лекаря и князя, сказав последнему, что он и его спутница не смеют больше задерживать его светлость.

Прощаясь, «сицилийский павлин» чуть дольше, чем положено, задержал в руках девичью ладошку, вызвав тем самым у маркиза де Велада еще бо́льшую волну недовольства и неприязни.

Когда карета с эскортом тронулась, Фьямма спросила:

– Ваша светлость, позвольте спросить: что это сейчас такое было?

Луис Игнасио состроил гримасу неведения и непонимания.

– Нет, я серьезно. Вы должны объясниться!

– Объясниться? В чем именно, позвольте узнать?

– Во-первых, что значит ваше «близкий-близкий друг»? А во-вторых, почему считаете, что можете решать за меня, в чем я нуждаюсь, а в чем нет?

Лицо Фьямметты было полно праведного гнева. От этого ее колдовские глаза заблестели изумрудами, нежная сливочная кожа окрасилась на щеках возмущенным румянцем, а к губам прилила кровь, отчего они стали еще более пухлыми и пунцовыми. Луис Игнасио даже залюбовался, однако быстро взял себя в руки, решив щелкнуть по носу своевольную особу.

– Девочка моя, право решать за вас я получил в тот момент, когда вы пообещали, что будете слушаться меня в этой поездке. Я отвечаю за вас перед вашим братом. Скажите, как еще я мог оградить вас от посягательств «сицилийского павлина»?

– Во-первых, я не ваша девочка. И вообще, не девочка, а маркиза Гверрацци. А во-вторых, чтобы оградить меня от посягательств князя, не требовалось называть себя моим «близким-близким другом». Вы же понимаете, что это звучит несколько двусмысленно.