Мы выбрались на ровную, как крыша, площадку, засыпанную чешуйками горной породы, и, помогая себе руками, как животные, двинулись вверх по наклонной поверхности. Там, вверху, требовалось перебраться на другую поверхность, почти горизонтальную, и уже по ней выйти в безопасное место. По всему длинному склону из-под наших ног текли струйки породы, разветвлялись, шумели, и каждый даже самый маленький камень, несущийся кувырком вниз, пугал нас. Мы видели, оглядываясь, сине-седое море, отделенное от нас пластом мутновато-жемчужного воздуха, и ровный край плоскости, за которым был обрыв. Так что камень, срывающийся вниз, как бы предвосхищал наше собственное падение.

Добравшись до верхнего края площадки, я подтянулся на локтях, лег животом на осыпающийся край и, схватив сухой пучок травы, еле-еле державшийся, как мне казалось, в рыхлой и сухой почве, на какой-то миг почувствовал всю нереальность своего положения и в то же самое время всю жесткую и неумолимую реальность потери равновесия над отвесной стеной кратера вулкана, куда переместился клин всего мира.

Но все эго длилось какое-то мгновение. И вот я уже перевалился всем телом на горизонтальную площадку и протянул руку Наташе, но она и без моей помощи обошлась.

Через час мы уже были в поселке, и в памяти продолжал звучать безысходно-печальный крик пастуха, созывающего стадо в долине, уже до половины заполненной темнотой, окруженной древними вершинами, освещенными вечерним солнцем, такими божественно рельефными на фоне голубого, почти белого неба.

Князь поздно вернулся домой в этот вечер. Я лежал в темноте, не включая света, чтобы мотыльки не налетели, и не мог заснуть.

– Спишь? – тихонько спросил он, чтобы не разбудить, если сплю.

– Не-э.… – промычал я.

– Простить себе не могу! Представляешь? Ската упустил!.. Слышишь, старик?

– Угу…

– Блеск, а не скат… Но ведь ты – спишь?

Мне показалось, что я действительно сплю, хотя и не спал – ведь слышал же я князя.

Князь молча разделся, разложил амуницию и рухнул на свою кровать. Наступила полная тишина в комнате.

– Старик, спи! – воскликнул князь, словно бы и паузы такой длинной не было. – Спи покрепче, а утром ты кое-что узнаешь. Что? Могу и сейчас сказать. Так вот, слушай. Я окончательно выпал в осадок. Я мог бы сильно до гроба полюбить эту женщину, но в данном случае наука бессильна. Она – твоя!

– Не уверен, – сказал я, а может быть, и не сказал.

Князь действительно выпал в осадок, нашел себе сообщников, и с утра пораньше отправлялся на морскую охоту, а мы с Наташей не расставались целыми сутками, не считая нескольких часов, когда отсыпались. Утром, после завтрака мы валялись на пляже, дремали, плавали, даже, кажется, в картишки играли с одной счастливой семейной парой, милыми молодыми людьми: голубоглазым блондином с нежным загаром и широкими плечами и длинноволосой брюнеткой с зелеными глазами и темным румянцем на худощавом сильно загоревшем лице. И зубы у них были чудесные, точно кукурузные зерна в молочно-восковом початке. Сравнение само собой напрашивалось, когда они вгрызались в кукурузные початки. Их продавал тут же на пляже симпатичный местный парнишка с выгоревшими вихрами и в трусах такой ветхости, что все его устройство было на виду.

За час до Наташиного обеда мы вдвоем отправлялись в чебуречную.

В это жаркое дневное время в чебуречной никого, кроме нас, не было.

Мы садились за столик возле раскрытого окна и, овеваемые ветерком, попивали из граненых стаканов кисловатое пиво. Старик буфетчик, который знал про нас больше, чем мы сами про себя знали, с печальной доброжелательной улыбкой посматривал из закутка, где сидел на табуретке и что-то писал или читал, и только его поседевшая голова виднелась над прилавком.