Вполне вероятно, что она находится в каком-то странном летаргическом сне. Он читал про то, что сильный удар током может привести человека в необычное состояние. Тогда ее нельзя хоронить – она может проснуться на глубине, под землей, и умрет от страшного удушья.

Он подумал, что об этом нужно кому-нибудь сказать. Обвел глазами окружающих – все плакали, о чем-то шептались и не обращали на него, торчащего у самого гроба, никакого внимания.

В лице Юленьки снова что-то шевельнулось. Он услышал, что всех приглашают обойти вокруг гроба, попрощаться и выйти. Народ начал тесниться, мрачные мужики принесли крышку гроба и остановились в ожидании. Он все еще не двигался с места, не сводя с нее глаз. Она была покрыта тонким шелковым покрывалом, закрывавшим ее почти до плеч. Покрывало плотно облегало ее тело: ему казалось, что он видит даже выпирающие соски ее груди.

Его вдруг охватило совершенно неуместное для похорон возбуждение. Он вспомнил рощу, ее гостеприимные бедра, шелковую кожу груди. Кровь бросилась ему в лицо. Он не хотел, чтобы крышку гроба заколачивали – он хотел снова ее целовать, почувствовать вкус ее губ… Он не сводил глаз с ее плоского живота, обтянутого шелком – и вдруг едва не заорал от ужаса. Там, в ее животе, что-то явственно шевелилось, слегка приподнимая покрывало. Он пригляделся – да, это было именно в животе. За суетой этого никто не видел – как будто кто-то стучал изнутри маленьким кулачком…

Дохнув перегаром, рабочий отодвинул его в сторону и накрыл гроб крышкой. Женщины взвыли.

* * *

Я был уверен в том, что она жива. И не просто жива – в ней живет ребенок. Наш ребенок.

Я должен был ее спасти. Их обоих. Нас троих.

Я знал, что мне без нее не жить. Она являлась ко мне постоянно – не просто снилась. Юленька мерещилась мне в каждой проходящей мимо девушке. Она стояла перед глазами, стоило их закрыть. Она сидела передо мной на занятиях – и мне стоило большого труда не заговорить с ней. Потом наваждение пропадало, и я видел, что место рядом с Яной по-прежнему пустое.

Мама, кажется, заметила, что со мной творится что-то не то. Сначала она пыталась разговаривать на разные темы – как я понял, подозревая широкий диапазон типично материнских версий: от влюбленности до наркотиков. В первом она была права, но я не подавал виду и гадко хихикал в ответ на ее домыслы. Потом она отвела меня к врачу – какому-то придурковатому дедуле, который заглядывал мне в глаза, крутил пуговицу на моей рубашке и задавал идиотские вопросы. Впрочем, с мамой он тоже вел себя как идиот и тоже пытался что-то крутить у нее в районе живота. Толк, однако, от него был: кажется, он убедил маму в том, что у меня сложности юного возраста. До свадьбы пройдет.

Стоило мне лечь в кровать, как мне начинало казаться, что Юленька лежит рядом. Живая. Теплая. Нежная. В тот момент, когда я засыпал, я уже был уверен, что мне не кажется – я даже был озабочен тем, чтобы мама не вошла в самый важный момент. Юленька была не просто живой – она была моей женщиной. По ночам у нас происходило то, что до этого не могло мне и на ум придти: она оказалась страстной и изощренной развратницей. Я просыпался под утро в поту и сперме, с промокшей от слюны подушкой, с бедрами, исцарапанными ногтями… чьими?

И в этот момент ко мне приходило осознание того, что на самом деле она лежит, заваленная землей, в тесном гробу. Живая. Беременная. Голодная. Последний момент меня почему-то особенно нервировал.

Через три недели после похорон я решился пойти к ее могиле. Не знаю, почему я не сделал это раньше – вероятно, слишком тягостными стали для меня похороны. Могила была усыпана живыми цветами – совсем свежими. Я цветы не принес – я пришел не на могилу, а к любимой. А ей цветы никогда не нравились.