– Твоих студиозусов бы в эту коптильню, – отозвалась Макася. – Живенько пропал бы аппетит.

– Действительно, весьма неаппетитно, – брезгливо заметил Гамалей. – Маэстро, смените кадр!

Алексаша, не препираясь, щелкнул переключателем – пошла информация по следующему каналу. Сушильный двор. Почти всю площадь занимает глиняная ровная поверхность, на которой сушится не то пшеница, не то очень крупное просо. Несколько женщин, согбенных и нахохлившихся, точно серые цапли, бродили по кучам зерна и ворошили его тощими, фантастически длинными руками с растопыренными перепончатыми пальцами.

– Ведь сколько дней подряд Васька Бессловесный демонстрировал им грабли! Все псу под хвост! – возмутилась Макася. – Вот долдонихи-то, господи прости!

– Лихо набираете разговорную терминологию, любезная Мария Поликарповна! – восхитился неугомонный Гамалей. – Боюсь только, что в кемитском языке не найдется достаточно сочных эквивалентов.

Сзади чмокнула дверь – вошел Самвел и пристроился с краю. Он был один.

– Алексаша, смени кадр, – брюзгливым тоном потребовал Гамалей.

– Я вам даю ближайшую к Колизею площадку, – примирительно пообещал Алексаша. – Приучаться пора: когда стена прояснится, это у нас перед самым носом будет.

Свежерасписанный забор вызвал неизменное восхищение неподдельностью своего примитивизма.

– Пиросмани! – вырвалось у Самвела. – Какая жалость, что в Та-Кемте не придумали еще вывесок!

– По-моему, эти две миноги посередке все портят, а, Сирин-сан? – Гамалей с удовольствием наклонялся к ее плечу – здесь, в полумраке просмотрового зала, пестрота ее одеяния теряла свою неприемлемость для европейского глаза, а внимательная сосредоточенность, исключающая лошадиную улыбку, делала Сирин Акао бесповоротно неотразимой.

Как истинный эпикуреец, Гамалей шалел от каждой привлекательной женщины и, как законченный холерик, мгновенно утешался при каждой неудаче.

Сирин долго и старательно разглядывала экран, прежде чем решилась высказать свое мнение с присущей ей педантичностью:

– Фреска представляет собой разностилевой триптих. Боковые части выполнены в традиционно-символической примитивной манере, которая не представляется мне восхитительной, извините. Центральный, заметно суженный фрагмент, будь он обнаружен на Земле, мог быть отнесен к сиенской школе первой половины четырнадцатого века. Композиционная неуравновешенность, диспропорция…

Она замолчала, и все невольно обернулись, следуя ее взгляду. Так и есть – на пороге стояла Аделаида.

Какая-то не такая Аделаида.

– Что-нибудь случилось, доктор?

Она медленно покачала головой. После яркого света, наполнявшего вертолетный колодец, она никак не могла кого-то найти среди зрителей.

– Вам Абоянцева? – не унимался галантный Гамалей.

Она кивнула и тут же покачала головой – опять-таки медленно, единым плавным движением, словно нарисовала подбородком латинское «Т».

– Тогда посидите с нами!

Теперь подбородок чертил в воздухе одно тире, единое для всех алфавитов.

– Завтра кровь… – протянула она, по своему обыкновению не кончая фразу, и исчезла за дверью.

– В переводе на общеупотребительный это значит: кто завтра не сдаст на анализ кровь, будет иметь дело с высоким начальством. И грозным притом. Всем ясно? Поехали дальше. Так на чем мы остановились?

– На том, что в Та-Кемте нет вывесок.

– Это не вывеска, Самвел-сан, – кротко заметила Сирин. – Это автопортрет.

Все уставились на экран с таким недоумением, словно на кемитском заборе была только что обнаружена фреска Рафаэля.

– А до сих пор мы когда-нибудь встречались тут с автопортретами? – спросил в пространство Гамалей.