– Никогда, – решительно отрезал Йох, самый молчаливый из всех – на просмотрах его голоса ни разу не было слышно. – Впрочем, с портретами – тоже.

Йох был инженером по защитной аппаратуре, и пристального внимания к портретной живописи никто не мог в нем предполагать.

– Кто же второй – я имею в виду женскую фигуру, извините? – настаивала Сирин, до сих пор считавшаяся неоспоримым авторитетом в области изобразительного искусства.

– Новая жрица, – угрюмо изрек Йох. – Вернее, новая судомойка в Закрытом Доме.

Йох ужасно не любил, когда к нему обращались с расспросами. Замкнутый был человек, но дело свое знал в совершенстве и теперь, похоже, жалел, что выскочил, как мальчишка, со своей никчемной наблюдательностью.

– Может, вернемся в сферу производства? – предложил Алексаша, тем временем инспектировавший все пятнадцать маленьких экранчиков общего пульта.

– Погоди, погоди, – остановил его Гамалей. – Выходит, мы нащупали наконец область, в которой можем предположить наше влияние? Ежели до сих пор подобного не наблюдалось?..

– А почему бы и не совпадение, простите? – кисло сморщилась Сирин.

– Тут ваш Веласкес сцепился с каким-то престарелым рахитом, – радостно сообщил Алексаша и, не дожидаясь распоряжений, сдвинул кадр метров на пятьдесят вправо, так что на экране замаячили фигуры долговязого художника, читающего гневную отповедь какому-то благодушному колобку.

«Колобок» ухмылялся гнусно и двусмысленно.

– Маэстро, звук! – кинул через плечо Гамалей.

Алексаша крутанул гетеродин, и из скрытых динамиков полилась певучая кемитская скороговорка:

«Тоже мне плод приманчивый – Закрытый Дом! Да я в него не войду, хоть вели скокам меня волоком волочить! Закрытый Дом. Да меня с души воротит, как подумаю, кем ты его населить хочешь! Скоты тупоглазые…» – «Зато отменные мыследеи. А тонкость да изощренность души – она не очень-то с преданностью согласуется. Но тебе-то я все позволю, изощряйся. Только рисуй, что велю». – «Я рисую, что хочу». – «Вижу, вижу. Нарисовал. Два гада блеклых. А семья вся за худой урок впроголодь мается!» – «Ты жалеешь мою семью, Арун?»

«Колобок» гаденько захихикал.

– Такой пожалеет… – грузно, всем телом вздохнул Йох.

«А ты все время добиваешься, чтобы я перед тобой, маляр, дурачком-словоблудом оказался? Нет. Я не жалею твою семью. Я ее не воспитывал, и нечего мне о ней печься. Я о себе сокрушаюсь. Что не со мной ты. Что слеп ты и недоучен. Думаешь, если ты останешься в стороне, не поможешь мне в установлении истинной веры, так и будешь жить как вздумается? Не-ет, солнышко мое голубое-вечернее. Мы устанавливаем справедливость, даем зерно – за работу, жен – по выбору сердца, детей – по силе рук, могущих их прокормить. Но за все это нужно подчиняться, подчиняться тем, кого по силе мыследейства поставлю я над всеми. За все платить надо, мой милый!»

Наступила тягучая пауза.

– А что, пузан неплохо вдалбливает этому анархисту начала диалектики! – шумно, как всегда, выразил свое восхищение Гамалей. – Кажется, мы дождались-таки качественного скачка в социальном развитии этих сонь. Знаменательно!..

– Нет, – тихо подал голос из своего угла разговорившийся сегодня Йох. – Он не диалектик. Он просто фашист. И мы еще получим возможность в этом убедиться, когда он начнет не на словах, а на деле устанавливать свою веру.

– Когда же? – запальчиво крикнул Алексаша.

– Как-нибудь потом. КАК-НИБУДЬ ПОТОМ! – Голос принадлежал Самвелу, но интонации были, несомненно, Кшисины. – Как-нибудь, когда они передушат, перетопят, пережарят друг друга, а мы все будем почесываться, со стороны глядючи, – то ли это занести в графу прогресса, то ли налицо реакция…