Ага, это он Ваське Бессловесному. Вот это-то их и сблизило, Меткафа с Мокасевой, – какая-то врожденная, лютая ненависть к роботам. На Большой Земле это не редкость, но вот в экспедициях на дальние – качество уникальное. Раздался скрежещущий треск, словно кололи кокосовый орех титановой табуреткой. Абоянцев задумчиво погладил шейные позвонки – вмешиваться было рано. Да и сонное оцепенение не проходило – так и простоял бы на ступенечке, облокотясь на перила, до самого обеда.

«А, елки ериданские, опять не проварилось… Пожалуйте помельче, мэм. Да, так вот: еще тогда, в Нью-Арке, глядя на эти окошечки стрельчатые, я задумался о стойкости хрупкого и тленности капитального. Не в таких терминах, разумеется, мэм. И наверное, впервые почувствовал – то ли ладонями, то ли всей спиной – вот это слабое излучение, вроде памяти о тепле. Словно когда-то люди согрели камень своими прикосновениями и он теперь до скончания века светиться будет незримым светом». – «А-а-а-уаа… Прости, голубчик, – сон с глаз нейдет. Так что, говоришь – на вертолетной камни старую память хранят?» – «Как вы догадались, мэм, я ведь этого еще не сказал. Да. Только не на самой вертолетной, это ведь наш склад, и не более. В окрестностях имеются пещерки – карст по-видимому, хотя я в геологии полный профан. Но что главное – выход там теплых источников. И старое-престарое излучение. Это не современные кемиты, это те самые племена, что здесь отсиживались во время оледенения. Отсиживались и дичали. Теряли все, что успели накопить за несколько тысячелетий тепла». – «А ты б не одичал, голубчик? Три поколения схоронить – и вся культура насмарку». – «Вот об этом я и говорю! – Голос Меткафа, всегда глухой, бархатистый, сейчас зазвучал как труба. – Мы тут ломаем себе головы, что такое дать этим бедолагам, чтобы они согласились это самое у нас принять. Вот так, с места не сходя. Скородумы липовые. А нам надо готовить убежища, и не для одного города – для всех еще уцелевших. Не соваться со своей культурой, а сохранять местную и в темпе благоустраивать пещеры, расширять, подводить теплые источники и таскать-таскать-таскать в них добро – из мертвых городов. Дороги проложить – от каждого современного населенного пункта А к каждому убежищу Б. Вот такая задачка…»

Абоянцев встрепенулся. Сакраментальная формулировка «что такое дать этим…» подействовала на него как сигнал боевой тревоги – глобальные проекты росли по всем уголкам Колизея, как шампиньоны после дождя, и начисто вышибали его обитателей из рабочего состояния.

– Доброе утро! – зычно проговорил он, стараясь придать своему голосу побольше бодрости и свешивая за перила лопатку бороды. – Позвольте, а Бессловесный где?

Это было уже слишком – громадный сенегалец, как таитянская статуя, возвышался над компактным Сэром Найджелом, специализированным суперпрограммным роботом, использовать которого в кухонных целях было просто безграмотно. С титанирового темечка этого уникального кибернетического индивидуума стекал яичный желток.

– Васька? Да вон, выгон овечий холит, – с неизменной улыбкой отозвалась Макася. – Приспичило ему спозаранку.

Меткаф вместо приветствия выудил из решета очередное яйцо и протянул его Абоянцеву. Размеры яйца были поистине устрашающими.

– Индюк? – коротко спросил Абоянцев.

– Бентамка. Овцы, поросенок – все в норме, – пробасил Меткаф, – и те, что на здешних кормах, и те, что на концентратах. А вот птичье племя разносит как на дрожжах. Может, оттого в Та-Кемте и нет крылатого царства?

Та-Кемт, несмотря на подходящую плотность атмосферы, действительно был бескрылым миром. Птиц здесь не водилось, насекомые – бабочки, стрекозы, пчелы – в лучшем случае совершали спазматические скачки, и то не выше человеческого роста. Это было одной из загадок эволюции. А люди-то надеялись на акклиматизацию здесь земных пернатых…