Он еще некоторое время безучастно наблюдал, широко раскрыв свои круглые, как винные ягоды, глазки, потом обернулся к Инебелу и, глядя на него в упор, спросил:

– Значит, исчезнут?..

Инебела даже шатнуло, хорошо – сидел. Не было у него ничего больнее и сокровеннее.

– Боюсь… – Он уже говорил все, что думает: не было смысла скрывать. – Боюсь больше смерти.

– Так, – сказал Арун. – Думаешь, сейчас?

Инебел только крепче прижал колени к груди – ну, не бросаться же на стену! Пробовал, головой бился – бесполезно. Стена отталкивала упруго и даже бережно – чужой боли, как видно, им не надобно… Так и улетят себе, так и провалятся сквозь землю, так и растают туманом предутренним; никого не обогрели, никого не обожгли – точно солнышко вечернее.

– Нет! – вырвалось у него. – Нет, только не сейчас!

– Да? – деловито спросил Арун. – А почему?

– Спокойны они, несуетливы.

– Хм… И то верно. А может, еще засуетятся?

Он поерзал круглым задком, устраиваясь поудобнее, наклонился к Инебелу и шепотом, словно Нездешние могли услыхать, доверительно сообщил:

– Никак мне нельзя, чтоб они сейчас исчезали!

Инебел быстро глянул на него, но Арун больше ничего не сказал. Порывшись в двухслойном переднике, он бережно вынул громадный, хорошо пропеченный пласт рыбной запеканки. Могучее чрево горшечника, к которому она была прижата весь вечер, не дало ей остынуть, и из трещин на корочке резко бил запах болотного чеснока. Инебел принял свою половину безбоязненно – присутствие жующего Аруна больше его не смущало.

А за стеной, вокруг костра, тоже ели – снимали с блестящих веточек темные куски, отправляли их в рот, запивали из гладких черных кувшинов. Руки отирали о белые лоскуты – богато жили… Прав, выходит, был маляр.

Арун, увидев сие, изумился, суетливо выгнул и без того круглые брови. Удивительный был сегодня Арун, и учителем не хотелось его называть. Но назавтра его непонятная тревога минет, и снова станет он холодным и насмешливым, словно болотный гад-хохотун.

– На сына обиделся, – вдруг без всякой связи с предыдущим заметил гончар. – И правильно сделал. Занесся малость мой Сиар. Того не считает, что ему до тебя – как вечернему солнцу до утреннего.

Теперь настала очередь удивиться Инебелу – уж кто-кто, а он-то знал, кто подначивал Сиара. Но виду не подал, словно пропустил мимо ушей слова Аруна.

– Ты вот и на меня косо стал поглядывать, – продолжал тот, – а того в разумение не берешь, что ежели по-моему выйдет, то ведь новая жизнь начнется, но-ва-я! По законам новым, праведным. Ты вот сколько отработал, пока жрец верховный тебе бирку выкупную не снял? Год, небось? Пока спину гнул, разлюбить успел. Да не обижайся, я тебе не Сиар, на меня не надо. Я думаю, когда говорю. Много думаю, мальчик ты мой несмышленый. И о тебе тоже.

– Обо мне? – безучастно отозвался Инебел.

– О тебе. У меня большой дом, много взрослых сыновей. Что до чужих – отбою нет, сам видал. И все-таки мне очень хотелось бы, чтобы ты был со мной. Именно ты.

– Почему?

– Ты – сила, – просто сказал Арун.

– И на что тебе моя сила?

Снова заструился, зажурчал медоносный голосок. Жены с чужих дворов, детишки без счету – много ли детенышу на прокорм надобно? Самую малость. Пока мал, разумеется. А потом все больше да больше. А когда их орава…

Инебел завороженно кивал, и только где-то в глубине изредка начинало шевелиться недоумение: действительно, во всех домах людей вроде бы и поровну, но там и стар и млад. А вот у Аруна дряхлые да бесполезные почему-то не заживаются, хлеб у малых не отнимают. Да и детишки не так уж на шее висят, все к делу приспособлены: кто глину носит, кто месит. И что это нынче гончар прибедняется, на что ему жаловаться?