Я не понял и половины того, что он говорил. Но он рассказывал так живо и увлечённо, что волей-неволей во мне проявлялся интерес к чему-то неизведанному. Тем временем на холсте появилось чёткое, ставшее для меня уже загадочным изображение листа. Затем, в отличие от академических правил работы с акварелью, Карл Павлович сразу наносил краску на плотную бумагу. Поначалу мне это казалось не просто странным, а в какой-то степени даже неестественным. Ведь акварель поэтому так и называется, что работа с ней подразумевает в том числе и присутствие воды. Это правило не являлось таковым для моего учителя. Он сразу макал тонкую заострённую кисть в синюю краску, а затем чуть касался чёрной. Получался фактурный однотонный подмалёвок в технике гризайль, известной ещё со Средних веков. После этого Карл Павлович всегда делал то, что можно было с уверенностью назвать новаторством: брал охру, которую наносил на холст прямо-таки виртуозно. Он использовал красный и жёлтый цвета. Смешиваясь с синим, они придавали рисунку фиолетовые и оранжевые оттенки. В тех фрагментах, где синего было меньше, яркие цвета создавали акцент. А вот здесь все три цвета соединились, образовав тёплые коричневые оттенки.

Такая техника передавала лёгкость, плавность и какую-то неуловимую чистоту в картинах учителя. Он заставлял меня видеть то, чего не заметили, не уловили другие. Он дарил людям новый взгляд на саму жизнь, и это поистине вызывало восхищение. Я не мог тогда и подумать, что могу преуспеть хотя бы в создании копий его работ, написанных в этих же местах, – взять, например, «Эрминию у пастухов». (Вот, кстати, он опять её достаёт.) Он может по часу стоять и смотреть на неё, не сделав ни малейшего движения кистью. Он всюду ищет совершенство, которое другим просто не дано понять и увидеть. Видимо, поэтому я тоже не всегда могу ощутить то, что суждено стать изображением на его полотнах. Чем больше я пытаюсь его постичь, тем больше я осознаю, какая пропасть разделяет меня и маэстро.

Пока Карл Павлович выплёскивал на холст плоды своей неуёмной фантазии, я решил попробовать ещё раз. Только обязательно надо было найти то, что мне действительно понравится; то, в чём я увижу Нечто.

Неумолимо приближался вечер. Карл и Григорий, пробираясь сквозь оливковые рощи, миновали монастырь, который до сих пор не был закрыт. Что было удивительно, учитывая потрясения, происходящие в это время в Италии. Карл проводил здесь время вместе с семейством Гагариных. Он пытался забыть недавние события в Риме.

Тогда его особенно терзало то, что от него мог отвернуться свет. Проклятые лицемеры! На любом званом вечере они улыбаются, шутят, делают вид, что интересуются его творчеством. И всё только потому, что им так было выгоднее. Именно эта жажда показать себя с лучшей стороны в своём окружении во многом заставляла их вести себя подобным образом. Но несколько дней назад всё изменилось. Абсолютно всё. Карл заперся в своей мастерской с единственным желанием – исчезнуть. Он не хотел ни с кем ни говорить, ни спорить. Как показывали первые визиты, люди шли к нему, чтобы обвинить в чёрствости и бессердечии.

Рим оказался маленьким городом. Все возможные версии взаимоотношений его и Аделаиды разлетелись по всему городу. Даже копии писем были распространены! Откуда они вообще взялись? Чёрт, ну почему он просто не мог остановить всё при первом же подобном порыве со стороны Аделаиды? Это было так просто! Проклятое высокомерие! Неужели это крест на его творчестве? Кто захочет связываться с человеком, у которого столь подмоченная репутация? Тем более закажет ему свой портрет. Позор и забвение надвигались на него со страшной силой, затягивали в омут так, что он начинал задыхаться.