«Санитарная команда», – словно обухом по голове, внутренним эхом прозвучали страшные слова. А ноги уже вели туда, куда требовательно толкали в спину.

Лагерь растянулся на сотни метров. Каждый шаг давался Эстер тяжело. Она словно раздвоилась. Часть её была там, в грязи по колено, в жутком пепле, покрывшем всё и вся. Другая её часть вспоминала еле уловимый запах детства, запах мамы, запах творожных бейгалех, которые Бог милостиво послал ей в сегодняшнем сне. Она знала: это всё, что осталось у неё от этой жизни. Уйдёт и это, жизнь закончится. Где-то на самом кончике языка она почувствовала вкус творога с укропом.

– Шнелер!

Мокрая густая жижа не пускала ноги, словно говорила: «Остановись, отдохни». Но Эстер продолжала идти. Ей казалось, что путь их длится целую вечность и никогда не закончится. Но самая страшная точка во всём лагере будто шла ей навстречу и вот уже оказалась совсем рядом.

– Стоять. Тихо!!! – визжал фальцетом молодой надзиратель. Никто и не думал ему противиться.

– Ты, – он ткнул в Эстер пальцем, – шаг вперёд. Взяла тележку и шнелер. Шнелер!

Эстер, проглотив нахлынувшую откуда-то липкую, вонючую слюну, засеменила в указанном направлении. Пустая тележка показалась ей непомерным грузом, но что-то гнало её вперед.

– Шнелер, я кому сказал! Вот же медлительные твари.

Их заставили обойти здание с тыльной части. Внизу открывалась маленькая, словно детская, дверка.

– Ваша задача – санитария. Кто будет работать хорошо, получит вознаграждение. Йа, йа, здесь у нас условия получше. У вас будет перерыв на обед, – молодого крикуна сменил пожилой, толстый и румяный, улыбчивый дядька.

Эстер почувствовала набежавшую дурноту, перед глазами стало темно, и она пошатнулась, навалившись на ручки тележки, тут же больно впившейся ей в живот и в бёдра. Надзиратель отвёл глаза в сторону. Этой доли секунды Эстер хватило, чтобы собраться с силами, выпрямить спину, опустить глаза в пол.

– Сейчас поступит новая серия. Работаем оперативно. Всё, что выходит, собираем на тележки и вывозим туда, – дядька махнул в сторону нескольких свежевырытых ям метрах в ста от здания.

– Вперёд! – громко сказал наздиратель, а потом прошептал почти про себя: – С богом!

За последние месяцы Эстер совсем ослабела. Страшная работа, поначалу сковывавшая ей все члены диким ужасом, постепенно превратилась в рутину. И знакомая тележка, и смрад, и горы искалеченных трупов не оставляли уже почти никакого следа в её измученной душе.

Детство не возвращалось к ней даже в снах. Порой она глядела на себя со стороны и видела скелет, обтянутый кожей с трупными пятнами, везущий на тележке себе подобных.

Едва тёплая похлёбка, единственная еда, которую они получали раз в день, словно протекала сквозь неё, не задерживаясь. Постепенно всё земное стало отдаляться, и встреча с газовой камерой становилась неизбежной.

Шершавые тёмные стены, душевые краны поверху. Эстер казалось это таким будничным и знакомым. Она поняла, что не способна уже ни на какие чувства, даже на страх… Вместо воды комната стала заполняться стонами и всхлипами задыхающихся людей. Страшная судорога свела Эстер шею и горло. Сознание отключилось, и лишь в последнюю секунду в голове её возникло единственное слово: «Свободна…»

Послесловие

Свобода, свобода, я свободна… Я выберу себе другую жизнь. Жизнь с тёплыми булочками и кофе по утрам, жизнь, полную любви, радости, света. Я научусь. Научусь любить этот мир и, отрицая скверну, видеть в нём тонкие, прекрасные черты. Радость узнавания будет сопровождать меня на каждом шагу, я стану себе и учителем, и ведомой, я проживу эту жизнь, испивая до дна это терпкое и душистое вино садов души моей. Я пойму, что смерть – это друг, смерть – это свобода нового выбора. Я пойму, что жизнь и смерть есть одно неделимое целое. Я узнаю, что страх – это иллюзия самозащиты. Я научусь давать и брать. Любить в первую очередь самоё себя, а потом уже и мир. Я научусь принимать себя целиком, со всеми моими «трещинками», с прошлым и будущим опытом. Я сумею, нет, я уже умею делать тикун – исправлять то, что должно быть исправлено светом и любовью.