– Так вот, браточки, – продолжал Косотруб, – курс на Ростов. Полный вперед!

– Что ты болтаешь! – рассердился Сомин. – Ростов освободили уже два месяца назад. И при чем тут Одесса?

Косотруб отпарировал:

– Одесса – это к слову, а Ростов – к делу. Потому и посылают, что уже освободили. Не освобождать же с такими вояками! – Он дружески хлопнул Сомина по спине. – Не лезь в бутылку, кореш! Я шутя. А Ростов – это ж имя нашего корабля. Вот что важно! Оттуда и до Черного моря два шага с половиной.

– А что тебе еще известно? – спросил Сомин.

– Больше ничего неизвестно. Отдать швартовы! – И, ловко спрыгнув на лязгающие буфера, он, как кошка, перебрался в соседний полувагон и оттуда махнул бескозыркой:

– Не горюй, салага! Море повидаешь, а в Москве еще побудешь!

Косотруб скрылся за длинными снарядными ящиками. Состав шел под уклон, набирая скорость, и, обгоняя его, неслись среди клочковатых облаков два истребителя. Сквозь стук колес и гудение самолетов долетала любимая песенка Валерки: «Колокольчики, бубенчики звенят, рассказать одну историю хотят…»

Весна брала свое. Мутная желтоватая вода шла бесчисленными ручьями. Размывая дороги, заливая овраги, рвалась она к Дону, а он, переполненный и без того верховой водой, вышел из берегов, подступая к заборам и овинам.

Кое-где на буграх высунулась из земли молодая трава. Козленок, став для удобства на передние коленки, тщательно выщипывал эти ярко-зеленые стрелки. Ветер нес с юга растрепанные облака. Их голубые тени скользили по мокрому чернозему, невспаханному и незасеянному.

Вода стояла в низинах рябыми озерами, и среди них кое-где сиротливо чернел заржавленный комбайн в соседстве с разбитой пушкой и остовом танка. Широкий поток волочил раздутый труп фашистского солдата, пролежавший несколько месяцев под снегом, и, привлеченные сладковатой вонью, уже садились на него на ходу изголодавшиеся за зиму вороны. В другом месте ржавая немецкая каска зацепилась за корягу, словно кто-то залег в канаве и выставил голову из-под воды, чтобы взглянуть с того света на ясное солнышко.

На повороте дороги, у бугра, поросшего ржавым прошлогодним репейником, белели два свежевыструганных столба с перекладиной – шлагбаум контрольно-пропускного пункта. Рядом стоял коренастый парень в бескозырке и армейской гимнастерке. Приложив ладонь козырьком, он смотрел на пригорок, где, вздымая легкое облачко первой весенней пыли, появилась машина.

В машине было три человека. Когда она остановилась у шлагбаума, боец в бескозырке увидел за рулем «виллиса» смуглого худощавого человека с генеральскими звездочками на петлицах. Рядом сидел пожилой полковник медицинской службы с бородкой клинышком и в очках. Сзади расположился здоровенный старшина. Из-под его расстегнутой шинели поблескивал орден Красного Знамени.

Часовой быстро, но не поспешно подошел к машине и лихо вскинул ладонь к околышу:

– Разрешите документы, товарищ генерал!

Старшина на заднем сиденье даже рот открыл от изумления, потом запахнул шинель и гаркнул, поднявшись во весь рост:

– Не узнаешь, что ли? Командующий опергруппой ГМЧ генерал Назаренко.

Матрос не удостоил его ответом и снова повторил:

– Разрешите документы, товарищ генерал!

Сверкнув зубами, смуглый генерал протянул удостоверение личности и спросил:

– Далеко до части капитана Арсеньева?

– До части гвардии капитан-лейтенанта Арсеньева двенадцать километров, товарищ генерал. Держать прямо на элеватор, потом руль вправо, через рощу на станицу Крепкинскую.

Матрос открыл шлагбаум и снова поднес руку к околышу, но не так, как это делают солдаты, а каким-то неуловимым, полным достоинства свободным движением.