– Хоть поцелуй меня на прощание…

– Не хочу! Ты – глупый! Я только о том и мечтала, чтобы целовать тебя, чтобы быть твоей, а ты!.. Напился и все забыл! Забыл, что рядом немцы, которых вы подпустили к Москве, что мой отец, может быть, уже убит, что здесь – больная мать! – Придерживая рукой разорванный свитер, Маринка открыла дверь.

Когда Сомин ушел, она бросилась на кровать и плакала до тех пор, пока стекла не задрожали от орудийных залпов. Тогда она поднялась и подошла к окну. Фонарь погас. Только красная точка обгорелого фитиля светилась в темноте, а за окном разливался бледный зимний рассвет.

По дороге в часть хмель быстро выветрился из головы Сомина. Остались только тяжесть и ощущение непоправимого несчастья. Не оглядываясь по сторонам и не думая о врагах, которые подкарауливают под каждым кустом, он быстро дошел до села, но здесь ждала его новая беда. Дивизиона не было. Он пробежал через все село и, задыхаясь, остановился у крайней избы, потом медленно побрел обратно.

Дивизион ушел. Но куда? Во всех направлениях снег был изрезан глубокими следами колес. Только жирные масляные пятна остались от десятков машин, которые еще так недавно были здесь.

Усилием воли Сомин заставил себя успокоиться. Надо принять решение. Конечно, он отсутствовал не полчаса, а добрых три. Дивизион за это время мог уйти очень далеко, и все-таки догнать его можно. Догнать во что бы то ни стало! Потом – все что угодно! Пусть судят, но пускай никто не считает его дезертиром. Это слово резануло Сомина, как удар кнутом по глазам. А ведь он в самом деле дезертир! Каждый боец на фронте, находящийся в самовольной отлучке, – дезертир.

Он пытался определить по следам, в каком направлении ушли машины, но луна то и дело скрывалась в волнах бегущих облаков, и никак нельзя было разобраться в путанице следов.

«Дезертир всегда бежит от линии фронта. Значит, я должен идти к передовой!» – решил Сомин. И он зашагал в ту сторону, где временами низкие облака освещались артиллерийскими вспышками.

В расстегнутом полушубке, то и дело проваливаясь в снег, глотая ртом морозный воздух, он шел по целине, инстинктивно пряча замерзшие руки в рукава. Меховые варежки торчали из его карманов.

Наконец Сомин выбрался на шоссе. Он увидел грузовики с солдатами и пешие подразделения, заиндевевшую конницу и пушки на прицепе у тракторов. Все это безостановочно двигалось в ту сторону, где, по предположению Сомина, находилась линия фронта.

– За ними! За ними – к передовой! – Но силы изменили ему. В полном изнеможении Сомин привалился к телеграфному столбу, а над ним ветер играл в туго натянутых проводах: «Дез-з-з-ертир… Дез-з-з-ертир…»

И вдруг Сомин увидел грузовик с белым якорем на дверце кабины. За ним шли другие такие же ЗИСы, груженные знакомыми длинными ящиками.

– Это – наши! Везут боезапас в дивизион! – Он кинулся чуть ли не под колеса машины, схватился за борт и спотыкаясь побежал рядом.

Водитель затормозил. Из кабины выглянул знакомый Сомину начальник боепитания инженер-капитан Ропак.

– Вы с ума сошли! – закричал он. – Что вы здесь делаете?

– Мне в часть! Скорее в часть! – задыхался Сомин. – Я – в кузов, на ящики…

Капитан Ропак помнил этого зенитчика – совсем еще мальчишку, черноволосого сероглазого сержанта, обычно выдержанного и спокойного. Что с ним произошло?

Не отвечая на вопросы, Сомин карабкался в кузов.

– Куда вы лезете, черт вас возьми?! – Ропак схватил Сомина за ремень. – Вы не усидите там, наверху. Полезайте в кабину, простудитесь!

Он потеснился, и Сомин влез в кабину, не веря своему счастью. Замерзшими пальцами он взял папиросу, предложенную Ропаком, и жадно затянулся, наслаждаясь нахлынувшим вдруг спокойствием и теплом.