– Выходит, адвокатуру он бросил? – спросил мистер Банс у жены.

– Пока что да, бросил совсем, – ответила та.

– Значит, и клерк ему не понадобится?

– Разве только для работы в парламенте.

– Там клерки не надобны, а что еще хуже, там и денег не платят. Скажу вот что, Джейн: смотри в оба, а то скоро этому хлыщу станет нечем платить.

– Но он член парламента, Джейкоб!

– Говорю тебе, им жалованья не полагается. Много там в парламенте разных, которые за обед заплатить не могут. А ежели кто поверит им на слово, так поди потом вытряси из них что-нибудь, как из простого человека!

– Уж не думаю, что наш мистер Финеас из таких, Джейкоб.

– Экой вздор, Джейн! Так вот вас, слабый пол, вокруг пальца-то и обводят! «Наш мистер Финеас», поди-ка ж! С чего бы это наш мистер Финеас лучше остальных?

– С нами он всегда вел себя порядочно.

– А помнишь, как он не мог заплатить за комнаты добрых девять месяцев, пока его папаша наконец не расщедрился? Не знаю, что тут такого порядочного. Мне тогда пришлось куда как несладко.

– Душа у него прямая, Джейкоб.

– Что мне до его души, если у него не будет денег? И как он думает жить, просиживая штаны в парламенте, когда отказался от работы? Нам он уже задолжал.

– Он заплатил сегодня утром за два месяца и больше ни гроша не должен.

– Тем лучше для нас. Я еще потолкую с мистером Лоу да послушаю, что он на все это скажет. Что до меня, я о членах парламента и вполовину так хорошо не думаю, как некоторые. Они горазды обещать, пока их не выберут, а после того и один из двадцати обещаний не держат.

Мистер Банс работал в переписной мастерской и проводил по десять часов в день на Кэри-стрит с пером в руках, а после этого нередко еще два-три часа дома за тем же занятием. Человек весьма трудолюбивый, он вполне преуспел в жизни: дом его был уютен, а жена и восемь детей никогда не ходили голодными и раздетыми, тем не менее счастлив он не был, считая, что ему недостает прав политических – или, правильнее сказать, политических и общественных. Он не имел права голоса, потому что не был съемщиком дома на Грейт-Мальборо-стрит. Съемщиком был портной, державший там магазин, в то время как мистер Банс занимал всю остальную часть здания и являлся, таким образом, всего лишь жильцом, которому права голоса не полагалось. У него имелись некоторые идеи, которые он сам признавал весьма сырыми, относительно оплаты его труда: цену за лист, независимо от того, каким образом или насколько хорошо работа исполнена и без учета мнения переписчика, он не считал справедливым вознаграждением. Мистер Банс уже давно вступил в профессиональный союз и в течение двух лет платил взносы в размере одного шиллинга в неделю. Ему хотелось бороться с вышестоящими и противостоять работодателям – не потому, что он лично имел что-то против господ Фулскапа, Марджина и Веллума, которые всегда ценили его как полезного работника, но потому, что такое противостояние казалось ему проявлением мужества и борьбой за правое дело. «Если мы, рабочее движение, не хотим, чтобы нас уничтожили, – говорил Банс жене, – так нам нужно шевелиться. Или мы – или они».

Миссис Банс была женщиной по-матерински добродушной; мужа она любила, но политику терпеть не могла. Как он ненавидел вышестоящих за то лишь, что те были вышестоящими, так она по той же причине испытывала к ним почтение. На людей беднее себя она смотрела свысока и считала обоснованным поводом для похвальбы то, что ее дети на обед всегда едят мясо. Она и правда заботилась о том, чтобы оно было на столе, пусть даже в самом малом количестве, так что и повод для гордости находился неизменно. Раз или два ей случалось переживать по-настоящему тяжелые времена – например, когда заболел ее муж, да и, скажем по правде, в тот раз, когда Финеас не платил по счетам, особенно в последние три месяца. Но она встречала невзгоды храбро и могла положа руку на сердце поклясться, что и тогда ее дети без мяса не оставались, хотя сама она, случалось, обходилась без него по нескольку дней кряду. В такие моменты она была сверх обыкновенного любезна с мистером Марджином и особенно учтива со старой леди, квартировавшей в гостиной на втором этаже (Финеас жил двумя пролетами выше). В оправдание своего подобострастия она говорила, что неизвестно, когда ей может понадобиться помощь. Супруг ее, однако, в чрезвычайных обстоятельствах становился воинствен и заявлял, что рабочее движение идет к своей погибели и что необходимо немедленно предпринять самые решительные меры. Шиллинг, который Банс еженедельно платил профессиональному союзу, его жена считала потраченным впустую – совершенно так же, как если бы муж каждый раз выбрасывал его в Темзу. Об этом она повторяла ему снова и снова, самым жалостным образом напоминая о восьмерых детях, которым нужно мясо. Из раза в раз муж пытался объяснить ей, что другого способа защитить трудового человека не существует; но выходило до того отчаянно и неубедительно, что она привыкла считать еженедельный шиллинг проявлением безумия со стороны человека, в остальном здравомыслящего.