Союз с философией, даже если бы он не был выбором христиан, стал для них необходимостью.

С первых же шагов христианство обнаружило, что две главные религии, которые оно пришло заменить, тесно связаны с философией. Иудаизм как бы возродился в метафизических формах – я имею в виду каббалу и филонизм, – а также в этических, под которыми я разумею ессеизм и терапевтизм, предлагавшие великие соблазны теории и практики, ибо мистицизм и аскетизм всегда этим отличаются.

С самого возникновения христианской веры политеизм, в свою очередь, перестраивался в новых формах – одних более метафизических, других более этических. Как только философы заметили, что жречество этой новой религии проявляет к ним меньше терпимости, чем жречество старого культа, и что, борясь с общественными верованиями и опустошая души, они готовят их для христианства, они предприняли попытку восстановить эллинизм из его обломков. Украшая эти руины всей поэзией и метафизикой, какие только находили в самой блистательной литературе мира, они льстили себя надеждой создать религию, гораздо превосходящую ту, которую называли невежественной и варварской. Именно это делали с разной степенью таланта: Аполлоний Тианский, которого его биографы – особенно Филострат – охотно поставили бы на один уровень с Иисусом Христом и который, возможно, и сам помышлял о чём-то подобном; Аммоний Саккас, присвоивший восточную пневматологию и желавший примирить её с христианством; Плотин, одухотворивший весь политеизм; Порфирий, который в учёном и обстоятельном сочинении столь яростно оспаривал философские достоинства христианской веры; Ямвлих, который, не решаясь более нападать на религию, ставшую религией империи, напыщенно противопоставлял ей легковерные мистерии древнего Египта; Максим Эфесский, замышлявший вместе с императором Юлианом крушение христианских институтов; сам этот отступник-принцепс, преследовавший их после предательства и подражавший им даже во время гонений; Прокл, считавший себя последним звеном таинственной герметической цепи и потому бывший самым ревностным среди философов, преданных этой отныне невозможной реставрации, – чья аскетичная и чистая жизнь всё же вдохновлялась более ненавидимым им христианством, чем платоническим мистицизмом, новым толкователем которого он себя сделал.

Эта работа по регенерации политеизма, противостоявшая столь же страстно, сколь и упорно ясной доктрине христианства, объединившегося с чистейшей философией, была повторена у римлян. Но в этом бледном подражании тому, что сделала Греция, всё ограничилось несколькими попытками примирения павшей религии и философии в упадке – попытками, лишёнными оригинальности и блеска, предпринятыми Апулеем и Макробием, а также некоторыми из их редких последователей. Было уже слишком поздно. Римский политеизм, как и афинский, уже был превзойдён во всех своих формах – позитивных или спекулятивных, поэтических или философских – столь разнообразными формами и столь мощным авторитетом той религии, для которой другие имели миссию подготовить мир.

При виде этих попыток реставрации, предпринятых философией в недрах политеизма, как и в недрах иудаизма, становится понятной необходимость для учителей христианской веры ознакомиться с прекраснейшими творениями человеческого духа – шедеврами философов. Чтобы лучше бороться с их заблуждениями, они должны были знать саму философию.

В своем происхождении христианство не было философией. Как и все данные религии, оно было лишь позитивной метафизикой. Борьба, которую оно вызвало, превратила его также в спекулятивную метафизику, и для него это было легко, поскольку его сущностная черта – предложить единство бесконечного и конечного, Бога и человека, единство истинное, объективно реализованное в личности Иисуса Христа, субъективно – в каждой христианской индивидуальности.