Кроме того, природа воспринималась еще и как поле проявления чудес. Чудо – это сверхестественное вмешательство Бога в обычный естественный порядок вещей. Это вмешательство может изменить, нарушить любые регулярные связи и тем самым обесценить любую необходимость, закономерность. Бог как Творец и Промыслитель властен над любой необходимостью. Поэтому для средневекового сознания понятие чуда было столь же естественным, как для нас понятие закона природы. И наоборот, современное научное сознание исходит из того, что природа подчиняется закономерным связям, что она самодостаточна, субстанциональна и для своего бытия ни в ком и ни в чем не нуждается. Чудес же в природе нет, а есть только тайны (нераскрытые закономерности).

Такой признак средневекового мировоззрения, как дуализм нельзя понимать в духе восточного дуализма. В Боге (в христианском понимании) нет никакого дуализма. Бог есть абсолютное благо. Христианство – строгий монотеизм. Речь может идти о дуализме Бога и мира. Бог и мир иноприродны, между ними непреодолимая онтологическая пропасть. Но для средневекового мировоззрения характерен и иной дуализм, дуализм в самом тварном мире, т. е. резкое различие в качестве (по ценностной шкале) мира земного (подлунного) и мира небесного (горнего). Такого рода дуализм был существенным препятствием для формирования науки в современном смысле, о чем мы еще будем говорить в § 18.

Традиционализм средневекового мировоззрения тоже имел христианскую основу. Авторитет Священного Писания был абсолютным и непререкаемым. Далее следовал авторитет творений отцов Церкви. Жизнь средневекового человека была ориентирована на безусловное подчинение авторитету и традиции. С позиций средневековья

более древнее означало более ценное и истинное. Оригинальность и новаторство рассматривались как признаки «суетной гордыни, отступления от архетипа, а значит, и от истины»[13]. Как отмечает А. Я. Гуревич, в средние века все новое, не освященное временем и традицией, внушало подозрение. Ценность имело, прежде всего, старое. Плагиат не только не считался грехом, но был, скорее, нормой, а оригинальность не считалась достоинством. Наоборот, обвинения в оригинальности и новаторстве являлись опасным средством общественной дискредитации[14]. Как это несовместимо с нашей современной культурой, столь высоко оценивающей оригинальность и новаторство! Это и не удивительно, ведь корни современной культуры уходят не в средневековье, а в Возрождение, когда большое значение придавалось таланту, оригинальности, новаторству и т. д.

К сожалению, еще до конца не изжито ошибочное мнение о средневековье как о мрачном, темном периоде в истории человечества, где господствовали невежество, суеверие и т. п. Конечно, было и это. Но средневековье, пожалуй, одна из самых напряженных, драматичных, насыщенных эпох в истории, отмеченная смысловой многомерностью человеческого бытия, которая утрачена современной «одномерной» культурой. Жизнь средневекового человека проходила в «силовом поле» разнонаправленных ценностных ориентаций. Эта внутренняя противоречивость придавала напряженность и драматизм человеческому существованию.

Человек был как бы погружен в это пространство бинарных оппозиций: Бог – дьявол; вечность – время; священное – греховное; небесное – земное; смерть – бессмертие; добро – зло; душа – тело; вера – разум; разум – воля и т. п. Сущность средневекового мировоззрения можно выразить с помощью символа креста, где доминанта – вертикаль, т. е. взаимоотношения человека и Бога, а горизонталь – земная жизнь человека. Христианство никогда не отвергало значение земной жизни человека. Но при всей ее важности она была подчинена главному: спасению души человека, обретению вечной жизни. Земная жизнь – это поле битвы, исход которой определит судьбу человека в вечности. Христианство не гнушалось телесностью человека, не рассматривало тело как темницу души, что свойственно многим религиозно-философским системам поздней античности: стоицизму, гностицизму, манихейству и др. Поэтому христианский аскетизм существенно отличается от позднеантичного. Христианский аскетизм имел целью не пренебрежение плотью, а ее преображение, избавление от страстей, что не превращает человека в бесчувственного истукана.