Широко раскрытыми глазами Павел, не мигая, смотрел в красный ворс висящего перед носом ковра. Голос кастрата Фаринелли пронзительно пел старую песню со словами «Родина», «Кремль».

Он зажмурился, пытаясь вспомнить последние моменты вчерашнего дня. Леха с вонючей сосиской… Доширак… Свое отражение в зеркале, очко унитаза вблизи… Дальше провал.

– Ну вставай уже, Паш! Некогда мне с тобой валандаться, на работу надо.

«Такой знакомый голос…» Женщин в его доме не было давно, а уж «Паша, вставай»… Он скосил глаза. Застеленная белым постельным кровать. Не диван. Провел по ковру рукой – настоящий. Одернул, приблизил к глазам, судорожно сглотнул…

Маленькие тонкие пальчики, давно не стриженные ногти с черными полосками. «Что за…» Рывком сел, откинул тонкое с треугольником посередине одеяльце, уставился на свои ноги. Точнее, на две тонкие короткие спички со сбитыми, в зеленке острыми коленками и такими же грязными ногтями на маленьких в мозолях и царапинах пальцах. Пошевелил ими, поднес к лицу обе ладони, покрутил, вытянул руки вперед, медленно опустил голову на подушку, натянул одеяло… «Ебнулся». Перед плотно закрытыми глазами рядами до горизонта стояли бараны. Их главный, самый большой и почему-то черный, улыбнулся и сказал: «Считай».

– Вставай, хватит валяться! Каждый раз одно и то же, вечером футбол до ночи, утром встать не может. Сегодня никаких гулянок. Домашку и спать.

Павел, сдвинув одеяло, медленно повернул голову. Какая-то худенькая девочка со смешными бигудями на голове, в цветастом, перетянутом пояском халатике, стоя к нему спиной, быстро елозила огромным утюгом по конструкции, напоминающей гладильную доску. Набрав в рот воду из граненого стакана, она шумно брызнула, еще раз провела утюгом, из-под которого зашипело и чем-то до боли знакомым запахло. Девушка на долю секунды повернулась, вешая красный, блестящий, как клеенка, пионерский галстук на спинку стула поверх голубой детской рубашки, глянула на него.

– Ну слава богу! Все. Бегом зубы чистить.

Мама…

Выдернув из болтающейся в стене розетки вилку, быстро смотала на ручку толстый в тряпичной обмотке шнур, поставила утюг на попа и уже вся обернулась к нему:

– Сына! Ты чего?

Павел сидел в углу детской гэдээровской кровати с выпученными глазами, закрыв ладошками рот.

– Паша! Что с тобой? – села рядом, провела рукой по голове. – Зуб болит?

– Мама… – простонал Павел. Его трясло.

– Что? Чего ты? Приснилось чего? Вот нечего до ночи мяч гонять. На боксе своем устаешь, потом во дворе носишься. Не болит зуб?

– Мама…

– Мама-мама… – улыбнувшись, притянула, обняла. – Температуры вроде нет.

Она щупала лоб, гладила по голове, что-то говорила, а он, уткнувшись лицом в ее живот и сцепив тонкие ручки на ее спине, просто плакал.

– Ну все, все, – она приподняла его, посадила на колени, поцеловала в лоб. – Иди умойся, и пройдет.

Павел смотрел мокрыми глазами на это молодое, красивое лицо, считая каждый волосок в бровях.

– Давно не видел, что ли? – смущенно улыбнулась она.

– Мам… – наконец выдавил, удивившись своему новому голосу: – Теперь все хорошо будет.

– Что будет? Ты меня пугаешь уже, хватит.

– Теперь все будет хорошо, – вытирая мокрое лицо, повторил Павел. Сполз с колен и оглянулся вокруг. – Есть кофе у нас? – спросил машинально.

Крашенные коричневым доски пола, письменный стол рядом с его кроватью, три книжные полки на стене, карта мира, небольшая тумбочка под полками с маленьким черно-белым телевизором «Юность».

– Какой кофе! – вздрогнул застывший Павел.

– Барин, – усмехнулась мама. – Пирожки вчерашние разогрела, кашка твоя рисовая стоит остывает. Иди уже умывайся.