Усадебный дом встречал гостей портиком, на фронтоне которого висели заляпанные инициалы. Никому не нужный, просевший бельведер, как гангрена нависал сверху и подмигивал голыми, черными дырами. Однажды он обязательно должен был провалиться.

Вздохнув, Аврелий запахнулся и пошел ко входу.

Возле старой беседки стояли люди.

Аврелий передернул плечами.

Это были фанерные обманки. Отец мечтал о саде перед домом, но сада выстричь так и не смог, поэтому обманки достались Аврелию как игрушки. У них раньше были имена, которые сейчас Аврелий уже не помнил.

Дверь в дом была не заперта. «Какие же дураки,—подумал Аврелий.—Впрочем, воровать у нас все равно нечего».

Зайдя в парадную, по которой бегал наперегонки колючий ветерок, Аврелий распахнул пальто, шарф с перчатками рассовал по карманам и прямо так пошел.

– Ма-ам?

Ответа не было, поэтому Аврелий решил найти ее сам. Искать было несложно: Лиза не изменяла своим привычкам и коротала дни в зале.

– Ай?—удивилась она и шустро вскочила с места.—Филечка? Ты пришел?

Аврелий остановился перед матерью, скучающе оглядел зал и, поняв, что от камина становится жарко, бросил пальто на диван.

– Ну нет, ма. Я это. Аврелий.

– Ой-ей, Филя, ну как же ты не кстати. Курдюк этот бараний дома, а ты принесся. Вот если он тебя увидит, что ж это начнется тогда.

Аврелий упал в кресло и глянул на мать. Истощенная гарпия с растрепанной копной серенько-рыжих, подкрашенных волос метала из глаз зубочистки. Почему-то так вышло, что Лиза после отъезда Аврелия замкнулась в себе и стала избегать Франка, а, когда Аврелий к ней все-таки приехал, вдруг назвала его чужим именем, одним, другим, третьим. Он перепробовал на себе уже с десяток имен, но мать, как прокаженная, останавливаться как будто не хотела и называла Аврелия то Филечкой, то Андреем, то Петром по особым праздникам. Потом Аврелий от Гогмана понял, что это ее любовники. Разные. По молодости и не только. С тех пор Аврелий к родителям приезжать перестал, хотя и думал иногда, что нужно им прислать доктора. Но мысли эти были короткие и бредовые и быстро забывались, а угрызений совести Аврелий не испытывал.

– Брось, Лиза,—начал он, давясь собственными словами, но в конце концов подыгрывая.—Я в гости, просто так. Как живется?

– Как? Мерзотненько. Чаю принести?

– Кофе?

– Только чай.

– Неси чай.

Лиза вернулась с чаем. Аврелий хлебнул и сморщился.

– Почему без сахара?

– Какой сахар, Филечка? До вас, может, не дошло, а у нас уже ревизия прокатилась. Все, козлы, себе высосали. Поэтому живем, как в бадье с навозом. Еще и проблемы мои начались, Филечка, ой-ей, половые, это все от плохого питания, говорю тебе. Это я к тому, Филечка, что понимаешь, если надо тебе, то…

– Не надо,—отмахнулся Аврелий.—Скажи лучше, как отец…Франк, то есть, живет?

—На кой тебе этот черт рогатый?—Лиза гневно сощурилась.—Я-то, когда выходила за него, думала, он оправился. Красивый все-таки был, приятный. Слушки за ним ходили, а я, дура, не верила. Сперва нормально жили. Как все. Сегодня так, завтра этак. А однажды он взял и сбежал к Гогману. Почему он все за место держался, кобель? Все из-за этого Петро. Но Петро был мужиком. Он выставил этого болвана за дверь, и, если бы не я, которая со страху бросилась искать его жирную задницу в ночь, так бы и околел под дверью, как шавка.

Аврелий эту историю знал. Мать ее рассказывала каждый его приезд, и каждый новый приезд он задавал вопрос об отце вновь, в надежде услышать что-нибудь другое, но заводилась старая шарманка: «Какой же все-таки Франк такой-сякой».

Аврелий так, впрочем, тоже думал. Не только об отце, но и о матери. О всей своей родне. И о себе, порой, тоже.