К концу месяца пришлось обратиться за помощью к радже, просить отыскать смолу, заготовить доски и дрова. Послов выбирать не пришлось – вспомнили о настойчивых приглашениях Сирипады. На берег для переговоров отправили с маленьким Хуаном старшего кормчего «Виктории», писаря флагмана, двух солдат.

Карвальо прогнал чернокожую любовницу, позвал сына. Хуан осторожно открыл дверь каюты, куда ему без стука запрещалось входить. Раньше здесь жил самый богатый и знаменитый адмирал, а теперь пребывает отец, пусть менее уважаемый, но пользующийся благами покойного героя. Мебель, стены, зеркала, распятие хранили память о кавалере ордена Сант-Яго, губернаторе южных морей, возвеличивали в глазах подростка отца.

Жуан сидел в кресле у окна в светлой рубахе, синих штанах и домашних туфлях. В тщательно прибранной каюте не сохранилось следов многодневной попойки, вызывавшей зависть и разговоры в кубрике – новом доме и новой семье парнишки. На столе, покрытом скатертью с вензелями Барбосы, в чашах лежали фрукты. Висевшие на стенах начищенные до блеска доспехи придавали комнате праздничный вид. На полках желтели латунью навигационные приборы, свернулись трубочками географические карты. В резном шкафчике со стеклянными дверками и прижимными планками горели на солнце хрустальные бокалы, чернело кованое серебро, сияли золоченые чаши. Кровать и сундуки покрыты изъеденным молью коричневым бархатом, сохранившим богатый, торжественный вид.

– Подойди ко мне, – сказал Жуан, протягивая к сыну руки. Мальчик бросился к отцу, вскарабкался на колени, прижался к волосатой груди. Золотой крестик колол глаз, но Хуан не хотел отнимать голову, слушал удары сердца отца, прерывистое дыхание. Карвальо прижал сына к себе, ощутил облегчение и радость, будто часть жизненной энергии через соприкосновение передалась ребенку. – Как тебе жилось на баке? – Жуан разглядывал мальчика.

– Хорошо, отец, – тот замер у него на груди.

– Тебя никто не обижал? – Карвальо почувствовал угрызения совести за то, что отослал сына в кубрик.

– Нет, – не поднимая головы, выдохнул парнишка.

– Ты уже большой, должен сам постигать морскую науку, – Жуан попытался успокоить свое щемящее чувство вины.

– Я знаю, – промолвил сын без обиды, смиренно, как принимают неизбежное зло.

– Чему тебя выучил святой отец? – поинтересовался капитан, стараясь уйти от неприятной темы.

– Многому… – нехотя пробормотал мальчик.

– Ты знаешь буквы?

– Да.

– Можешь написать свое имя?

Хуан поднял голову, и в раскосых темных глазах индейца-сына отец увидел грусть. Ему стало тяжело.

– Ты не хочешь ехать к властителю? Желаешь остаться на корабле?

– Нет, – замотал головою Хуан, рассыпая по плечам густые волосы.

– Почему ты боишься ножниц сеньора Бустаменте? – любуясь прядями, спросил отец.

– В волосах сила, – упрямо заявил юнга и гордо вскинул голову.

– Пусть будет по-твоему, – уступил Жуан, опасаясь поссориться по пустяку. – Ты мечтаешь покататься на слоне и встретиться с наследником?

– Мне наплевать на них и размазать по палубе, – отрезал парнишка.

– Тогда зачем стремишься на остров? – растерялся отец.

– Я ищу маму! – с вызовом ответил сын.

– О Боже, – вздохнул Жуан. – Когда ты поймешь, что здесь нет ее?

– Откуда ты знаешь? – зло воскликнул Хуан, отстраняясь от отца. – Говорят, ты продал ее в рабство?

– Кто тебе сказал? – опешил Карвальо. – На свете много злых людей, не верь им.

– Если это не так, почему не отпускаешь меня на землю? – юнга подозрительно глядел ему в глаза. – Ты знаешь, где мама?

– Да.

– Значит, ты продал ее?

– Нет, сынок. Она ушла от меня… От нас, – поправился Жуан. – Вернулась в племя, поднялась с ним в горы. Была война, индейцы резали друг друга… Мы не дождались возвращения мамы, уплыли из гавани.