Фернандо Магеллан. Том 2 Игорь Ноздрин

В маленькой мастерской, устроенной в сотни шагов от воды на каменистом берегу, стучали молотки, всхлипывала пила, звонко пело железо. В тесном дымном срубе, с дырами-окнами, крытыми мутными волнистыми стеклами, с раннего утра возились люди. Чумазые юнги раздували мехи горна, гремели задвижками вытяжной трубы. Желтые искры вырывались из печи, сыпались в стороны, летели на грязный пол, затухали на сквозняке. Распахнутая настежь и подпертая валуном, обитая парусиной дверь выпускала наружу скапливающиеся под потолком клубы дыма. От чада и копоти слезились глаза, чесалось в носу текли сопли. Промерзшие моряки тянулись к теплу, искали случая помочь кузнецам поднести из-под навеса дрова, придержать доски плотникам, работавшим за грубо сколоченными верстаками в дальнем углу от наковальни.

Потный, румяный нормандец с «Сант-Яго» Ричард Фодис неторопливо строгал длинную узкую доску. Отросшие до плеч русые волосы, схваченные засаленной тесемкой вокруг головы, колыхались, вторили движениям большого здорового тела. Зажав веснушчатыми лапами рубанок, утонувший в огромных ладонях, медлительный и неразговорчивый Фодис с удовольствием делал привычную работу, добродушно поглядывал на больного священника.

В драной рясе, с непокрытой головой и голыми ногами, жалко поджав тощие коленки, Антоний сидел на куче ароматных стружек, пахнувших свежестью расколотого дерева. Раскрыв единственную сохранившуюся у него ценность – Библию, францисканец водил по цветным строчкам тонким пальцем со сломанным ногтем, шевелил синими бескровными губами, читал вслух срывающимся голоском, хрипел и кашлял в кулачок, чтобы слюни не падали на страницы:

Вьющаяся стружка змейкой ускользала из-под рук плотника. Ему казалось, будто дереву больно и оно зашевелится под серебристым ножом, сморщится, всплакнет глазами-сучками. Он потянул носом, почувствовал запах парного молока, сосновой смолы. Усталые глаза Фодиса удивленно расширились, в них заплясали бесенята-огоньки пламени печи, гудевшей ровно и сыто. Шумно раздувая ноздри, он глубоко вздохнул, поискал кувшин с молоком, но спохватился,  – отер ладонью лоб, почесал белесые волосики на груди, поправил доску. Антоний шелестел пожелтевшими страницами:

– Это написано обо мне,  – решил монах.

– Какие у вас грехи?  – не удержался Фодис.

Антоний вздрогнул, будто очнулся от сна, посмотрел на плотника затуманенным взглядом, словно видел его вдали на рыхлом сыром снегу.

– Если вы грешны, как же нам жить, надеяться на Царство Божие?  – с трудом подбирая слова, спросил нормандец.  – На вас нет и сотой доли грехов простого матроса.

– Болит,  – поморщился францисканец,  – вот здесь.  – Он коснулся груди, закашлял.  – На душе гадко.

– Это от простуды, а не от грехов,  – подсел к нему плотник.

Куча стружек разом опустилась, Антоний скатился на пол. Фодис легко подхватил его, притянул к себе.

– Разве можно ходить в такой рясе?  – укоризненно произнес он, брезгливо разглядывая рванье.  – Босиком по снегу… Неужели у вас нет теплой одежды?

– Я все роздал,  – простодушно ответил капеллан.  – Так ходил святой Франциск. Я буду, как он, пока не замолю грехи.

– У вас нет их,  – повторил плотник.

– Нет праведника без греха,  – покачал головой Антоний,  – на мне чужие грехи. Бог избрал меня агнцем-искупителем.

– Я сделаю вам сандалии на деревянной подошве,  – пообещал Фодис.

– Спасибо, Ричард,  – воспротивился Антоний,  – я не должен думать о теле. Надо молиться за колодников, за сорок человек, работающих в цепях.

– Адмирал позаботится о них: он заковал бунтарей, он и снимет кандалы. Пусть радуются, что живыми остались, поплывут в теплые моря, а не умрут на проклятом берегу вдали от родины.

– Он бьет их палкой по головам!  – пожаловался священник.  – Приказывает приводить по одному и бьет, бьет…

– Что делать с мятежниками, отказывающимися собирать хворост, возить воду на корабли? Сегодня один не пойдет, завтра – взбунтуются десятки!

– Нельзя истязать людей. Они созданы по образу и подобию Божию. Я сейчас прочитаю тебе…  – он начал рыться в Библии.

– Сами виноваты,  – равнодушно заметил Фодис.  – Офицеры насильно не вербовали дураков.

– Это моя вина!  – Антоний резко захлопнул книгу – Я не нашел нужные слова, не удержал от кровопролития. Бог послал меня для мира, а я посеял вражду. Нет мне прощения, пока люди не помирятся.

– Таким путем вы ничего не измените,  – усомнился плотник,  – не дотянете до весны, умрете от грудницы. Вон как дыхалка бухает, будто Маэстро Педро из пушки палит. Слабое у вас сердце, мышца у него тоненькая. Вас бы в Нормандию на молоко…  – Фодис шумно вдохнул смолистый воздух, прикрыл покрасневшие глаза.  – Дымом пахнет,  – определил он,  – столярной лавкой, очагом, кожей.  – Немного помедлил и нехотя добавил:  – Бог накажет виновного за людские мучения.

– Не надо наказывать,  – перекрестился Антоний.  – Я искуплю.

– Убивать себя – грех!  – напомнил Фодис – Это от премудрости. Старый еврей сказал: «Большие знания углубляют скорбь!» Вы много читаете, поэтому душа болит.

Монах подхватил:

– Вы и впрямь святой,  – удивился плотник, с восхищением разглядывая маленькую головку францисканца со слипшимися волосами и заросшей тонзурой.  – Недаром капитан-генерал боится вас!

– Хочешь, научу тебя читать? Ты познаешь мудрость этой книги.

– Я не осилю буквы, да и зачем умножать скорбь?!

Он поднялся, взял рубанок, постучал по нему киянкой, нежно прикоснулся к доске, широким взмахом провел по краю. Медовое тело дерева слегка вздрогнуло, отозвалось глухим вздохом, обнажило белизну. Трепетная ленточка стружки вырвалась из-под рук Ричарда на волю, упала к ногам священника, свернулась пшеничным локоном нормандской крестьянки.

Сквозило. Прохладный ветер гулял по полу, изгонял из углов клубы дыма. Печь надсадно гудела, выплевывала огненную пыль. Юнги, Педро де Чиндарса и Хуан де Сибулета, по обе стороны низкого каменного очага попеременно качали мехи. Серые кожаные мешки раздувались жабами, слегка хрустели, вторили треску дров. Желтое пламя лизало сучья, отступало под напором воздуха, яростно набрасывалось на дерево. Короткие поленья шипели, взрывались, стреляли в кузнецов раскаленными углями. Те вполголоса переругивались, проклинали сырую древесину и жадность адмирала, запретившего выдавать с кораблей сухой лес. В топке скопилась куча оранжево-красных углей, серевших в покое, желтевших под напором мехов. Когда пламя исчезло и над ворохом углей вспыхнули синеватые огоньки, матрос с «Виктории» Хуан де Аратья неторопливо постучал кочергой по головешкам, аккуратно разгреб жар, уложил зубастыми клещами полосы железа. Немного передохнув, стряхнул крупные капли пота с лилового лица, утратившего привычные очертания и сохранившего только щелочки темных глаз, присыпал заготовки углем. Затем торжественно поднял короткий толстый палец, велел помощникам медленнее качать мехи, будто внутри печи совершалось некое таинство.

– Наша матушка потекла,  – пожаловался стражник Мартин, гревшийся на поленьях у огня.

– Вторую неделю плачет,  – поддержал Педро.

Кузнец строго взглянул на него, и юнга умолк.

– Течет и течет…  – слегка покачивая крупной головой на короткой шее, продолжал стражник.

– Надо конопатить,  – подсел к нему Аратья.

– Капитан сказал, придется вытаскивать на берег.