1905 год – всеобщая растерянность, стихийный взрыв, жизнь в стране парализована: остановились поезда, транспорт, не работает водопровод, освещение, школы, театры. Несогласованные действия восставших приводили к бессмысленным действиям, часто к скотским, хищническим озверелым выступлениям толпы. В ответ – карательные акции власти, подавляющие массовые протестные выступления.

Глубину происходящего в стране наконец осознал и Николай II, 17 октября 1905 года он подписал Манифест, где были дарованы «гражданские свободы»: слова, совести, собраний и союзов. Провозглашалась неприкосновенность личности, рабочим было обещано избирательное право в Государственную Думу.

Но Манифест, хотя официально и изменял основы государственного строя Российской империи, не принес настоящего удовлетворения стране. Работа партий контролировалась, «свобода слова и печати» ограничивалась, за «антиправительственную пропаганду» жестко преследовали, надежды на соблюдение «конституционных прав» быстро растаяли. Манифест 17 октября станет еще одним приговором царскому самодержавию.

К 1906 году волна выступлений пошла на спад, революционная активность явно понижается. Началось подавление последствий революционной ситуации в стране. «Революция вспыхнула, да прогорела – один дым остался», – считает Васса Железнова в одноименной пьесе М. Горького. (1, с. 585).

Во главе Совета министров встал Петр Аркадьевич Столыпин (1862–1911), бывший саратовский губернатор. Он ратовал за «сильную власть» и выгодно отличался от других министров своей твердостью в принятии решений. Сегодня возведен памятник Столыпину, многие с сочувствием пишут, что он – образец «сильной и крепкой руки», так нужной нашей стране.

Столыпин действительно навел определенный «порядок» в России: тюрьмы были переполнены, указ о военно-полевых судах Государственная Дума не отменила, и в 1907, 1908 годах продолжалось ежедневное исполнение смертных приговоров. К смертной казни были приговорены 1102 человека, в тюрьмах к началу 1908 года – 200 тысяч человек. Россия протестовала, Лев Толстой заявил: «Не могу молчать!», Леонид Андреев в «Моих записках» называл жизнь – тюрьмой; по словам Короленко, бытовым явлением стали истязания и казни.

Чуть ли не ежедневно запрещались собрания, газеты и журналы. Многие были напуганы, особенно те, кто приветствовал революцию. К. Бальмонт, М. Горький уезжают за границу. И не они одни. А.И. Куприн писал, что наступили дни усталости и общественного отупения.

Столыпин негласно поддерживал и черносотенские погромы. Под лозунгом «Россия для русских!» «Союз русских людей» и «Союз Михаила Архангела» боролись с невиданным размахом не только с бастующими, но и с так называемыми инородцами, а заодно и с «интеллигентской швалью». Б. Лившиц пишет в своих воспоминаниях об «отрогах столыпинской ночи» в Киевском университете: «Киев в ту пору был оплотом русского мракобесия, цитаделью махрового черносотенства… Члены монархической организации „Двуглавый орел“, студенческого филиала „Союза русского народа“… были полновластными хозяевами положения. На лекции они приходили вооруженные до зубов, поблескивая никелированными кастетами, вызывающе перекладывая из кармана в карман щегольские браунинги, громыхая налитыми свинцом дубинками. И все это благодаря попустительскому отношению университетских властей» (17, с. 59–60).

Страна переживала кризис. У реформ Столыпина, в частности, самой его известной аграрной реформы, были безусловные положительные результаты (не случайно Витте в освоении этой идеи заявлял свое право первенства). Но существовали и проблемы. Во многом аграрный вопрос решался без особого успеха, насильственно, путем грубого принуждения. Игнорировались особенности крестьянской жизни, в том числе органическое тяготение к одному, среднему семейному и хозяйственному уровню. Большинство крестьян держались за привычную общину, откуда их выталкивали угрозами, арестами, ссылкой и казацкими нагайками.