Саркастичный вопрос повис в воздухе, будто пороховой дым от выстрела, однако Росанна только вздохнула.

– Сядь! – велела она. – Пошумел – передохни, теперь говорить буду я. Я все понимаю, Пеппо, дурой-то меня не ряди. Только все те, о ком ты мне толкуешь, когда в воду лезли, брода не знали. А теперь все нужно сделать иначе. Так, чтоб даже если кто следить задумает или сплетничать, увидел бы лишь то, что надо. А на Алонсо не серчай. Он не с окаянства обо всем мне рассказал, это я ему голову заморочила.

Пеппо в сердцах ударил ладонью по прилавку:

– На Алонсо я не сержусь. Здесь моя вина, сам язык распустил. Но Росанна, не могу я так! Я зачумленный! Сам над пропастью хожу – не вправе я и тебя на этот канат громоздить!

– Если ты чего и не вправе – так это за меня моей жизнью распоряжаться! – рявкнула Росанна, теряя терпение. – Я сама тебе помощь предлагаю – мне и отвечать!

Пеппо уже снова набрал воздуха для очередного витка спора, но Росанна сжала его запястье:

– Погоди. Просто послушай. Все будет тихо и мирно, поверь. Если где вам встретиться и можно, так только здесь. Место людное, шумное, даже самые завзятые мастера-пустобрехи в жизни не углядят, кто вошел, а кто вышел. А письмо снести могу только я. И кому передать, соображу. Выберу из прислуги тетушку поприветливей, разжалоблю как следует. А полковник этот сроду не догадается, что ты набрался нахальства прямо в замок их барский гонца подослать. Ну, чего снова глазами сверкаешь? – Голос девушки зазвучал примирительно. – Ей-богу, кабы ты упрямством торговать приспособился, к тебе б уже сама герцогиня за милостыней посылала.

Пеппо тяжело вздохнул. Предлагаемый Росанной план был немыслим, недопустим и неприемлем. Но черт… Он был хорош…

Слепящее полуденное солнце рвалось в маленькое квадратное окно, затянутое бычьим пузырем.

Полковник Орсо осторожно опустился на низкий ларь, жалобно скрипнувший под его тяжестью. В этом жилище ветхостью дышало все, включая хозяйку, тщедушную и согбенную старушонку с неожиданно крепкими жилистыми руками.

Она поворошила в очаге почти прогоревшие угли, неспешно отложила кочергу и воззрилась на визитера с опасливым выжиданием.

– Да, господин, – проговорила хозяйка глубоким глуховатым голосом, – я помню Жермано Ремиджи и его жену. И сына их помню. Хотя не скажу, что мне по душе ковырять старые могилы. Жермано всегда был чудаком и мечтателем. Не будь он вдобавок лучшим лодочником на пятьдесят миль окрест, его вовсе считали бы того… с приветом. Но уж такой он был, сынок старого Ремиджи… Потому все так удивились, когда он женился на этой вдовице. Сроду ходоком не был, чуть что – краснел, аки девка на выданье, а вот же ж, какую бабенку уболтал.

Орсо изумленно поднял брови:

– Рика Ремиджи была вдовой?

– А как же, – покачала головой старуха. – Там история была заковыристая. Красивая даже, ровно как в сказках тех, что лицедеи бродячие разыгрывают. Папаша Жермано, старый Ремиджи, мужик был оборотистый, умел монетку заколотить. Так окромя того, что он чужие лодки починял, еще и свою выстроил. Нарядную, просторную, загляденье прямо. И чего затеял – катал на лодке той господ, что рыбачить любят и по реке гулять. Сам все рыбные места знал, да и услужить умел.

И все ездил к нему господин из богатых горожан. Имени не упомню, а только приветливый такой. Очень он эту забаву любил, в одно лето раз шесть приезжал с семьей. Жермано тогда годков одиннадцать было. С отцом работал, сызмальства рукастый был паренек. Он все дочку того синьора развлекал. Играл с ней, рыбок показывал, на берег из лодки выносил. И она к нему тоже со всей душой. А раз он возьми да и брякни: вот вырасту – и женюсь на ней. Крохе было тогда четыре али пять, этакая улыбчивая кукла в оборочках, ни дать ни взять невеста. Все, конечно, похихикали да забыли.