19-го ноября, вечером, миновав Аустерлиц, мы подошли к высотам Працена и остановились у подошвы горы, на виноградниках. Несколько часов прошло в ожидании: отлучаться из фронта и разводить огни запретили строго, а позволили прилечь каждому в своем ранжире. Мрак ночи и какая-то могильная тишина нашептывали о близкой грозе; люди догадывались, что здесь, расплатимся с французами; они ожидали генерального сражения как светлого праздника. «И сон не берет, говорили многие; кабы скорее переведаться с злодеями: ведь уж не спроста батюшка наш надежа поворотил назад: он порядком отбоярит Бонапартию…» Так нижние чины рассуждали между собой, вовсе не зная, что этот надежа-Кутузов состоял под распоряжениями немецких голов. Около полуночи, осторожно подвинули нас к вершине, где и пролежали мы до утренней зари. Очень хорошо помню, как взбирались на эту высокую гору: хотя и пологая, а довольно утомила: солдаты беспрестанно повторяли: «Эка его дьявол куда занес…» От времени до времени до нас долетали отголоски восклицаний из французского лагеря; люди, прислушиваясь, говорили: «Француз что-то разгулялся, видно у него идет, попойка[18]»…

Едва начало светать, нам тихо скомандовали: «вставай!» Дохтуров, подъезжая к фронту, приказывал оправиться и осмотреть ружья. Скоро увидели маститого Кутузова на вороном аргамаке: это был тогда его любимый боевой конь. Поговоря с нашим генералом, главнокомандующий проехал к 4-й колонне, где находился наш Государь. Немного погодя, повели нас под гору. Когда мы спустились в долину, егеря, казаки и кроаты Кинмейера уже перестреливались с неприятелем. В руках у меня было знамя: я шел бодро, словно на охоту, густой туман скрывал от глаз все предметы: вдруг я наткнулся на двух убитых егерей: меня обдало холодом и страх пробежал по жилам, заронив в грудь нечто похожее па трусость. – Но иду со знаменем! – подумал я, и стало совестно упадать духом. Мысль, что увижу грозное зрелище, эту, для меня, первую генеральную битву, пролила теплоту в охладевшие чувства, и я силился подавить малодушие. Офицеры поминутно кричали людям, чтоб не разрывались и шли теснее. Уже мы ступили на места, занимаемые неприятельскими застрельщиками, как увидели тела убитых французов. Взгляд на поверженного врага разом освежил меня удвоенною бодростью; но смотря на мужественных усачей, о бок со мной идущих, я краснел в душе, и затаил от них едва минувший страх. За туманом, почти до девяти часов, все еще мало что могли различать: впрочем, это не помешало подойти к шанцам, и полк развернутым на марше фронтом бросился вперед. Французы защищались упорно; мы однако выбили их из шанцев штыками, и подавались за ними в тумане; тут казаки подвели к Дохтурову захваченного французского офицера; от него узнали, что Наполеон в центре своей армии, а против нас войска маршала Даву. Скоро проглянуло солнце, мгла рассеялась, и мы вдруг увидели перед собой французскую линию в самом близком расстоянии. Застонали орудия, загрохотал батальный огонь, и земля дрогнула. Обе линии, наша и неприятельская, очутились в непроницаемом дыму, обозначаемые только беглым огнем. Так началось сражение на левом фланге нашей армии: штык, и сабля с криком «ура!» работали вволю, и французы быстро очищали нам и поле, и деревни. В пылу свалки, голос Дохтурова часто раздавался: «знамена вперед!», и вся масса полка стеной валила на врага. Раза два били отбой, когда наши с запальчивостию вдавались в опасность. Уже далеко были мы от центра нашей армии, и стояли победителями за Тельницем; баталионный адъютант Пожидаев, ходя по фронту, объявлял людям, что, по назначению, нам должно занять Тураский Лес, указывая на чернеющееся вдали возвышение. «Перешагнем и лес, и этих французов, ваше благородие», – отзывались солдаты. Простиравшееся за нами пространство было усеяно убитыми и ранеными: Русских пало втрое менее чем французов, которые местами лежали кучами; при беспрерывном нашем передвижении, многие из последних, легко раненые, подымались и стреляли по нашим, а некоторые из них и лежа пускали пулю в ряды русских; Дохтуров, заметив эти проделки, приказал отобрать у раненых французов оружие. Невдалеке, один неприятельский драгун, в косматой каске, лежал с перебитой ногою и долго не отдавал палаша; уже хотели изрубить упрямца тесаками, как Дохтуров закричал: «Оставьте ему заветный палаш и не трогайте его!» При каждом наступлении на врага, полковая музыка начинала играть какой-нибудь танец: такое смешение ужаса с веселыми звуками кларнета и флейт ободряло наших солдат и, казалось, не радовало французов.