Таким образом, несложные подсчеты подтверждают, что первыми обратили на себя внимание Герцена общие проблемы славянских народов, позже его интерес переключился на изучение общины, и только позднее он начал употреблять словосочетание «славянская федерация». Можно предположить, что изучение славянских проблем породило у Герцена интерес к общине, а она, в свою очередь, привела его к идее славянской федерации.

Не исключено также, что Герцен мог слышать о более ранних проектах славянской федерации, в том числе общаясь с Бакуниным в Париже, – он ведь сам впоследствии вспоминал, что «мысль о славянской федерации уже зарождалась в революционных планах Пестеля и Муравьева»[125]. Тем не менее он не употреблял этого словосочетания в текстах ранее конца 1849 г.

В работах Герцена указанного периода прослеживается и еще одна примечательная тенденция. Так, в работе 1849 г. «Россия» о федерализме говорится при рассмотрении возможных путей исторического развития России: «Роковой характер эпохи, последовавшей за царствованием Петра, обнаружился лишь тогда, когда московские цари осуществили свою централизацию; ибо ее значительность заключалась лишь в том, что она составила из разрозненных частей княжеского федерализма, из людей одной расы, связанных узами крови, одно могучее целое; идти, однако, далее она не могла, ибо, в сущности, она не знала точно, почему и с какой целью она объединяла эти разобщенные части. Именно в этом и проявилась вся ничтожность внутренней идеи московского периода: он сам не знал, куда приведет его политическая централизация».

В предыдущем абзаце той же работы мысль выражена еще яснее: «В этом непреклонном меньшинстве можно распознать гордое вето польских магнатов. Княжеская власть, при наличии судилищ, составленных из выборных судей, творивших правосудие устно и, по внутреннему убеждению, перед лицом свободных сходов в городах, и к тому же лишенная постоянной армии, не могла укрепляться; это станет особенно понятным, если не упускать из виду, насколько ограничены жизненные потребности у народа, целиком занятого земледелием. Московская централизация положила конец этому порядку вещей; Москва явилась для России первым Петербургом. Московские великие князья, отбросив этот титул, чтобы принять титул царя всея Руси, стремились к совсем иного рода власти, чем та, которой пользовались их предшественники»[126].

Здесь термин «княжеский федерализм» снова использован в негативном смысле, будучи противопоставленным монархическому стремлению к централизации времен собирания земель московскими князьями. Однако в описании его устройства можно разглядеть как влияние идей французских федералистов, так и элементы будущей идеи славянской федерации – как некогда существовавшей, но исторически утраченной возможности устройства русской государственности. Здесь Герцен целенаправленно стремится показать, что федерализм укоренен в истории России и некогда был основной формой ее политического устройства, сойдя со сцены лишь после образования Московского царства.

Со времени написания «России» установка трактовать историю славянских государств с применением идей федерализма сохранялась в работах Герцена в течение нескольких лет – вплоть до середины 1850-х, пока теория славянской федерации еще не созрела. В этих работах прослеживается трансформация соответствующих

взглядов Герцена – превращение их из абстрактной теории в глобальный политический проект, требующий практического осуществления. Герцен упорно ищет в политической истории России зачатки федерального устройства, а также доказательства необходимости и подтверждения возможности такого устройства в будущем: «Если мы перейдем от провинциальных установлений к установлениям государственным, то с каждым шагом, по мере того как мы будем подыматься по иерархической лестнице, все более и более будут стираться и права человека, и участие управляемых в управлении»