Позади меня что—то с грохотом обрушилось, я снова вздрогнул и внезапно понял, что на сегодня с меня достаточно.

– Извини, ко мне пришли. Я тебе перезвоню позже, – я бросил на рычаг трубку и пошел разбираться со своим отражением.

Спустя час я сидел с ним на кухне и с тоской слушал, как этот до крайности самовлюбленный субъект со смаком читает черновики второй главы и буквально через слово повторяет:

– Я бы здесь кое—что подправил… А вот здесь и вовсе переписал… А здесь вставил бы пару хороших русских ругательств…

– Ты мне лучше расскажи, как там у вас в Зазеркалье? – наконец не выдержал я. – На твоей Темной Стороне?

Он посмотрел на меня и слегка брезгливо улыбнулся:

– А ты уверен, что изнанка там?

Вместо ответа я выругался, отобрал у него рукопись, снял колпачок с ручки и начал править текст:

«Он дошел до того, что начал заговариваться. Впервые это случилось поздним мартовским вечером. Днем солнце уже подтачивало наметенные за зиму сугробы, вытаивало в них глубокие пустоты с тонкими льдистыми краями. Но к вечеру морозец крепчал, и вдруг оказывалось, что весною сделано не так уж много. К вечеру воздух становился чистым и свежим как колодезная вода. Правда, временами казалось, что несет теплом от темных зданий и изуродованных безлистием стволов деревьев, корявых и страшных как смертный грех.

В особенно чувствительных натурах ранняя весна всегда тревожит сокрытые в душе струны, будит несбыточные надежды, вновь приносит горечь потерь и тоску по утраченному безвозвратно. Медицина не без оснований полагает в этом зыбком состоянии симптомы обостряющейся в межсезонье шизофрении.

В тот вечер он брел длинной дорогой, начало и конец которой терялись во тьме. Шел, опустив голову, то замедляя, то лихорадочно ускоряя шаги. И вдруг остановился, поднял лицо к темному небу.

– Боже, неужели я прошу много? – прошептал тихо и безумно. – Ведь я прошу немного для себя, совсем немного… Или это не так? Нет, нет! Разве это много, попросить для себя удачи? Попросить немного везения?..

И неожиданно испугался своего полубезумного шепота, осекся, даже оглянулся, словно кто—нибудь мог его подслушать, и это было бы стыдно, и пошел дальше.

Скажем, был он Александром Сергеевичем Колоновым, двадцати пяти лет от роду, без кола и двора, проживающим у двоюродного дяди. Родители его давно умерли. В то время он был еще ребенком, и последний из оставшихся родственников взял Сашу к себе на попечение.

– Это глупая судьба, – продолжал он, вернувшись домой. И шептал это безостановочно, открывая почтовый ящик в подъезде и с содроганием ощупывая холодную металлическую пустоту внутри него. – Это мерзкая судьба, отвратительная, – твердил, поднимаясь на лифте. – Но это моя судьба, – уверился в который уже раз, открывая ключом дверь квартиры.

Анатолий Васильевич еще не спал, вышел встретить его, даже руку пожал против обыкновения.

– Как успехи?

– Плохо дело, дядя Толя. Ничего у меня не получается. Не везет фатально, – сквозь зубы вполголоса, с надрывом ответил Александр Сергеевич. – Уезжаю в деревню. Решено.

– То есть как?! Заходи, поговорим…

Александр Сергеевич снял куртку, придирчиво оглядел себя в зеркало и прошел в гостиную.

– В деревню, значит, уезжаешь? А работа? – спросил его дядя.

– Уволился. Рассчитают в три дня и все – свободен! Знаешь, как мне все это надоело! А больше всего надоело у моря погоды ждать! Хватит!

– Ты хотя бы представляешь, во что превратился дом в деревне? Ничего там не осталось, а если и сохранилось хоть что—то, то никаких денег не хватит, чтобы это восстановить!

– Все равно уеду, – упрямо повторил Александр Сергеевич.