– Не знаю, – пожимает она плечами.

Да, Оксана, видать, тоже нечасто доходила до этих лекций.

– Тут такая очередь… – говорит Оксана, – тут такая очередь…

И мы едем с ней на такси по засыпанному снегом городу в театр Северного флота, где какая-то тетенька по предварительной договоренности выдает ей гусарский костюм. Оксана будет выступать в нем на новогоднем вечере.

К нашему возвращению тускло освещенный коридор пуст. Мы опасливо заходим в царство теней, скелетов и скальпелей. Увешанный, как злая волшебница Гингема, со всех сторон муляжами каких-то кишок, нас встречает анатом.

Тусклыми глазами мы смотрим друг на друга. Ком тошноты стоит у меня в горле. Мы с ним сразу понимаем, что вряд ли у нас очень много общих интересов, так что на долгую беседу взахлеб рассчитывать не приходится.

Анатом показывает мне плакат с жутчайшего вида куском мяса. Ком в моем горле поднимается все выше. Плакат очень натуралистичен.

– Это что у нас? – спрашивает педагог.

– Это у нас… у вас, – я не могу представить, что такое есть и у меня, – почка, – выдавливаю я.

Анатом вздыхает:

– Это не почка.

– Печень? – я прилагаю отчаянные усилия по сдерживанию тошноты.

– Нет, – входит в азарт мой собеседник.

– Желудок?

Если – нет, то я пас.

– Угадали. А что в него впадает и что выпадает из него?

– Впадает рот, а выпадает прямая кишка, – шепчу я томно, прижимая платок к губам.

– Ну, это, конечно, упрощенная трактовка пищеварительного тракта, но… – вздыхает анатом, выводя в моей зачетке заветное слово.

Я выхожу из кабинета и иду домой. Не нужна мне Оксана с ее гусарским костюмом, и обед мне тоже не нужен. И ужин не нужен тоже…

12.

Интеллигентами не становятся – ими рождаются… Идет конец второго часа семинара по общей психологии. И тут дверь открывается.

– Можно? – говорит красное осовелое существо, вползая нетвердым шагом в аудиторию.

Имя существу – Сергей Макаренков. Он даже пишет стихи, но и пьет больше Есенина. Сережа, как в сомнамбулическом сне, идет меж парт, дыша туманами перегара.

– Макаренков, Макаренков, – шепчут девчонки. – Это не твоя группа. Твои в тридцать восьмом.

– А? – говорит, как бы очнувшись, наш поэт. – А?

Проблеск разума обманчив: Сережа продолжает путь по проходу, силясь не натолкнуться на парты.

– У твоих зарубежка. Зарубежка у твоих, – уже в голос ревут девчонки. – В тридцать восьмом. За-ру-беж-ка-а-а!

До Макаренкова доходит наконец-то суть мысли, хотя детали, очевидно, остаются в тени. Так, наверное, собака понимает команды «фу», «нельзя», «назад». Так или иначе, но Сережа разворачивается в проходе со степенностью авианосца и уплывает вон, кивнув на прощание.

Психолог закрывает рот, открытый еще с того момента, когда Сережа сказал «можно?»

Не залежится этот Макаренков в институте, – мрачно вещает Марина Волохова.

И точно – не залежался. Со второго курса он ушел в армию и больше в стены вуза не вернулся.

13.

Кто-то мне говорил, что Лена Гришко сейчас работает продавщицей. Мне это кажется вполне понятным, логичным и даже каким-то закономерным. Что мне кажется непонятным, та это то, зачем Лена поступила на филфак пединститута. Почему не в кулинарное училище? Почему не на курсы буфетчиков? По конкурсу не прошла, что ли? Почему именно пединститут?

Трудно ответить на этот вопрос. Не вязалась Лена с ее крикливым грубоватым характером с литературой, не вписывалась она в сюжетные повороты и философские диспуты. Единственным положительным результатом для Лены за пятилетний срок, что отмотала она в институте, было замужество. Благодаря этому Лена смогла остаться в Мурманске и не возвращаться в захолустный поселок, откуда была родом. Родив ребенка, получив диплом и оставшись в областном центре, Лена стала продавщицей…