На скамеечке напротив нас кучерявая гречанка уткнулась в сборник статей Умберто Эко. Чуть в стороне, вокруг оранжевого сундука со спассредствами расположилась компания спортивных-мускулистых. Один там у них был особо фактурен – черноволосый, жилистый, белозубо-хищноватый, эдакий конкистадор; на бедре – толстый шрам, на шее – еще один, левая рука, явно сломанная (уже не в лубке, но еще в какой-то защитной перчатке с обрезанными пальцами), висела мертво, пальцы не шевелились; на груди – деревянное ожерелье и оправленный в бронзу ярко-синий камень. Фактурный этот ловко запрыгнул на спасательный сундук, принялся резаться со своими в нарды.

…Я знал, что я не вышел на орбиту. Мне было тридцать пять, и за душой у меня не осталось ничего. Во всех смыслах. Только что я лишился всего своего имущества. Еще раньше я потерял единственную женщину, которая способна была и хотела со мной жить – хоть всю жизнь. Ни одно дело из тех, что я пытался организовать, не смогло продержаться долго, оставшись чем-то достойным и пристойным. А декларированное намерение всегда играть по правилам – в стране, где правил не существует, – обернулось фактически бегством из страны…

– Че-то ты, я смотрю, совсем загрустил. – Девушка Майя облокотилась рядом со мной на ограждение, перегнулась вниз, глядя на отваливающиеся далеко внизу от синего борта еще более синие волны. Тонкая загорелая ее шея контрастировала с высветленными волосами, на границе темнела продолговатая глубокая подзатылочная впадинка.

У девушки была забавная – неожиданная для продвинутой москвички – черта: пробивающиеся временами в речи малороссийские смягчения, вроде фрикативного «г».

Цвет Эгейского моря – неправдоподобно-беспримесный, спектральный, эталонный. На этом ультрамариновом фоне – широкая голубовато-белесая полоса кильватерного следа с кишащими пенными зигзагами. Едва шевелится сине-белый флаг. Многопалубный паром «Экспресс Посейдон» ползет (отнюдь не со скоростью экспресса) мимо островов, островков, просто торчащих из воды камней – хоть какая-нибудь суша все время в поле зрения: то по одну, то по другую руку, чаще по обе. Коричневатые голые горы, иногда – белые городки.

Остановка, опять остановка. На островах побольше – зеленовато-бурых, полого-гористых. Белые дома вокруг гаваней, у причалов – толковище лодок-катеров-яхточек. На одном из островов по гребню холма в ряд стояли круглого сечения белые же башенки-пеньки, нечто среднее меж ветряными мельницами и радарами – с громадными, как бы велосипедными, колесами: обод (окружность), спицы (радиусы), крупная сетка.

Это было странно, и я извлек фотоаппарат. Потом привычно открыл «Компак». Шатурины поглядывали на меня с любопытством. Снова завязался разговор об эксперименте.

– Математическое моделирование в социологии, в конфликтологии… – переспросил Антон. – Это что-то вроде того, что делал Руммель?

Фамилию эту я уже слышал – доцент Латышев, кажется, ее в какой-то связи поминал.

– Просто у меня один знакомый есть, политолог, – он про это рассказывал. – Антон улыбался, как бы извиняясь (я, конечно, чуток выпендриваюсь эрудицией, понимаю, что вы это понимаете, и прошу простить сию маленькую миленькую слабость). – Такие вещи сейчас страшно модны. «Катастрофическая конфликтология», по-своему наследующая известной «теории катастроф»… У этих типов выходит, что общественные конфликты с массовыми убийствами сродни физическим процессам. И моделируемы почти как физические процессы. К социологии они применяют аппарат, позаимствованный из теоретической физики, математики, «теории нестабильных систем», из Гейзенберга с его «принципом неопределенности», из Ильи Пригожина… Пользуются математической статистикой для анализа конфликтов. На компах прокачивают реальные и гипотетические столкновения, войнушки. Выстраивают двухмерные, трехмерные графики, схемы…