После того как Тони увел у него [у Венцеля] Мантуа, с ним стала жить некая Рёзель, которая, правда, выдержала у него всего год. После нее его любовницей стала Катарина Лагерин, которую обычно прозывали просто Ханне. В свои 16 лет она уже родила ему первого ребенка. Она была среди заключенных в Куре, переведена была затем в Зульц, несколько недель назад заболела и умерла в тюрьме[562].
Впрочем, некоторые драматические моменты заставляют автора расчувствоваться. Его трогают сцены встречи и прощания во время допросов и очных ставок, поведение во время которых автор расценивает как знак семейных чувств и семейной солидарности, которые считаются образцом поведения для мелкобуржуазной семьи:
Вообще исключительная привязанность и любовь, которую цыгане проявляют по отношению друг к другу, достойны всяческого восхищения. Когда их впускали на очную ставку во время допроса большой толпой, то всегда сначала они с распростертыми объятиями бросались навстречу друг другу; прижимали грудь к груди, рот ко рту, обнаруживая радость встречи бесчисленными поцелуями, часто смешанными со слезами[563].
Поскольку аргументация автора, невзирая на все его сомнения и оговорки, приводит к концепции упорядочения жизни и интеграции по меньшей мере для тех цыган, которые не могут быть причислены к «вредным исчадиям человечества», то свободная от грубости и фальши остальной их жизни внутрисемейная солидарность образует, по его мнению, зародыш будущего исправления. Зародыш, конечно, слабый, как и тот факт, что «сегодняшние цыгане», по свидетельству самого Ханникеля, больше не владеют никакими магическими способностями и якобы «полностью отказались от тех свойственных им в былые времена проявлений жестокости, когда они заживо закапывали в землю своих пожилых родителей и дедушек с бабушками, если те не могли больше кочевать вместе с ними»[564].
Следующее за сообщением о вскрытии трупа описание обезображивания одного из основных членов банды, напоминающее нам о кровавой казни «предателя» Картушем, добавляет еще один вывод:
«Ханникель, который все еще сидел верхом на Тони или лежал, от всего того жестокого, что он причинил ему, не мог более шевелиться, как будто наслаждался его окровавленным видом. Он считал для себя позором быть наиболее человечным среди всех нелюдей. Поэтому он полез в карман, вынул свой нож, чтобы исполнить давно задуманное сатанинское намерение, и – вырезал уже столь сильно изуродованному и замученному Тони нос вместе со всей задней стенкой и верхней губой», и в это же время «Дитерлен, двенадцатилетний страшно злобный сынишка Ханникеля, тут же вылил на его раны полную шляпу жижи, почерпнутой из ближней лужи с нечистотами, что причинило ему, как потом успел сказать сам Тони, самые невероятные страдания»[565].
В этом эпизоде цыгане-преступники воплощают собой другую сторону того общества, которое мыслит себя основанным и действующим на принципах разума. Чудовищность их деяний фокусирует внимание на том, что у них отсутствует нечто, составляющее суть человека. Их существование должен прекратить эшафот. Покаяние и обращение перед лицом смерти, как рассказывает нам опять-таки литература о разбойниках, пробуждает надежду на милость Господню. Для автора «Ханникеля» одобряемая им заведомо казнь «цыганской банды» не представляет собой триумфа гражданской власти над посягнувшими на нее. Он видит в этой казни симптом недостаточного общественного контроля и отсутствия эффективности работы интегрирующих и ответственных инстанций: