Случай, представляющий собой пример такого правосудия, не замедлил представиться. «Молодая цыганка, примечательная больше своим умом, нежели красотой», заманивает спутника Джонса «под предлогом гадания»[480] в заднее помещение сарая. Там они
…в очень неловком положении найдены были супругом цыганки, который, по-видимому, из ревности глаз не спускал со своей жены и проследил каждый ее шаг вплоть до момента, когда застал ее в объятиях таланта[481].
Супруг хотел возмещения за бесчестие в виде денежной суммы. Весь фокус и был направлен на вымогание денег у молодого человека, когда он окажется в уязвимом положении, и им можно будет манипулировать. К удивлению Джонса, который уже смирился с необходимостью заплатить деньги, король, не сведущий ни в чтении, ни в письме, ни в правосудии, выносит совершенно другой приговор:
…тяжело мне видеть цыгана, у которого нет больше чести и который честь своей жены продает за деньги. Если ты свою жену любишь, ты бы этому воспрепятствовал и не намеревался сделать из своей жены шлюху, чтобы ты смог застигнуть ее врасплох. Вот мое повеление: денег ты не получишь, ибо ты достоин наказания, а не поощрения. Поэтому отныне ты – бесчестный татер [в оригинале «dat you be de infamous gypsy»] и будешь целый месяц носит на лбу два рога; а твою жену будут теперь величать шлюхой и указывать на нее пальцем; ибо ты бесчестный цыган, но и она не в меньшей степени позорная шлюха[482].
Приговор «цыганского короля» отметает представление об экономии справедливости, поскольку она провоцирует членов сообщества к продажности и алчности и разрушает их мораль. Из него следует, что речь идет не просто о пресечении проступков под угрозой штрафа, а о морали и ответственности перед обществом. Тем самым, текст приговора указывает на ту публичную среду, в которой индивидуумы попеременно друг друга контролируют и постоянно отмечают и оценивают. Это, по словам автора, приводит к тому, что «среди них не существует понятия ложной чести и они рассматривают стыд как самое страшное наказание»[483]. Социальный мир при этом не воссоздается с помощью уравнивания интересов сторон, как это происходит в договоре с частными лицами. Этот мир – общее дело. Поэтому и требуется, как у Томаса Гоббса (1588–1679), абсолютный монарх, который в конфликтном случае отменит всю существующую до того иерархию. Филдинг использует приведенный эпизод и его неожиданный конец для апологии абсолютизма, которую он ретроспективно увязывает с эпохой римской императорской власти от Нервы – к Адриану – до Антония, называя ее «золотым веком»[484].
Но какое касательство это имеет к цыганам, о бедствиях которых социополитик Филдинг прекрасно знал? Никакого, ибо то антиобщество, в существовании которого он, как и большинство писателей, ученых и чиновников, убежден, используется здесь только с дидактическими намерениями, в качестве зеркала, которое он держит перед собственным обществом. И тот факт, что в империи цыган, изгнанных, лишенных религии и родины бродяг, понятия чести и стыда являются центральными, должно было прежде всего заставить покраснеть всех тех, кто пока еще восприимчив к морали и чье самосознание связано с этими категориями; но не тех, для кого жизнь представляет собой вечный маскарад.