Совсем не увязывая бедность цыган с покаянием и паломничеством, Альберт Кранц (ок. 1448–1517) в своем труде «Saxonia» (1520) соединяет ее с чувствами отвращения и отторжения. Он говорит о том, что у них «собачий образ жизни»[73], имея в виду частую смену половых партнеров и инцест.

Так они самым провокативным образом нарушают христианские нормы порядка и морали. Отсутствие у них религии, на которое он жалуется также, опять ставит их в отличие от «сарацинов» в положение третьей стороны, ускользающей от какой бы то ни было определенности. Летописцы едины в одном: чужаки «очень сведущи во всех языках». Ни в одном документе не сообщается о каких-либо языковых трудностях или трудностях понимания друг друга. Это странно, потому что цыгане достигли Центральной, Южной и Северной Европы за краткий промежуток времени всего в несколько лет, а в Англию и Скандинавию добрались немногим позже. В Любеке им нужно было говорить на нижненемецком, в Базеле и Берне на алеманском, в Нюрнберге на средневерхненемецком, в Париже на французском и в Болонье на итальянском. Ничего невероятного в этом нет. Тот факт, что они владели множеством языков, подчеркивается постоянно: «Однако они довольно прилично говорят на виндском языке / но наряду с этим еще и другими довольно хорошо / как венгерским / итальянским / и т. п…»[74] Их собственный язык долгое время остается под подозрением. В Германии, Англии и Франции его считают непонятным, искусственным воровским языком, с помощью которого низы общества беспрепятственно могут объясняться[75]. Авентин считает, будто у него есть доказательства, «что они говорят на венедском языке» [Venedica lingua][76]. Этот след, как и другие, приводит в тупик. «Вендский» как более древнее название славянского языка могло указывать на принудительно христианизированные около 1000 г. славянские народы, такие как сорбы, «виндский» – на словенцев, «венетский» – на некую группу диалектов Северной Италии. И совсем уж безбрежной спекуляцией было бы установление связи между ними и античным народом «венетов»[77]. Языковая гамма задержавшейся в Баварии группы цыган включала некий славянский язык, лишь в общих чертах идентифицированный доверителями летописца и ошибочно принятый за их родной. Цыгане могли предъявлять написанные по-латыни охранные грамоты и рекомендательные письма и очевидно – общаться на языке очередной страны. Рассказываемые ими в момент прибытия легенды о происхождении вряд ли могли передаваться без знания языка. Собственный язык рома в качестве средства коммуникации неизвестен. Неизвестен он был долго, а значит, никто вовне сообщества рома не мог на нем говорить или его понимать[78]. Поскольку цыгане явно не могли в ходе подготовки к путешествию заниматься на языковых курсах в Турции, Валахии или Греции, откуда они предположительно стартовали[79], или, как это выразил Швикер (1839–1902) в стиле XIX в., «некультурные народы усваивают слова иностранного языка только из живого устного обихода, а не из книг»[80], – все это наводит нас на мысль, что речь может идти о длительных, оставшихся незаметными остановках вне городов. Либо во время своих скитаний по разным странам и регионам они брали с собой людей, как об этом не раз сообщается в различных источниках начиная с XVI в., либо их группы состояли из разноязычных людей, а общим языком общения был язык рома. Но это лишь предположения, для которых есть основания, но нет доказательств.

Фрагменты, легенды, искажения. С какой бы готовностью летописи ни делились сведениями о прибытии цыган, они не передают нам надежных сведений. Но из кусочков они составляют образ чужестранных пришельцев, и получается грубый эскиз, который постепенно расцвечивают красками национальные и региональные культуры Европы. Нет еще единой системы, с помощью которой знания о цыганах, действия по отношению к ним, а также представление о них в новеллах и спектаклях можно будет собрать воедино. В местах встречи с местными силы распределены таким образом, что в отличие, например, от турецких завоеваний исключительно только местные во всех отношениях устанавливали правила игры: это касалось и самой встречи, и положения чужаков – отсюда и различия, и насилие. Если образная и культурная традиция быстро закрепляется и входит в культурный архив, то включения в каталог знаний позднего Средневековья и раннего Нового времени проработаны лишь весьма предварительно. Внедриться в воспринимаемый как замкнутый, таинственный и чужеродный мир цыган и получить о нем надежные знания – все это еще впереди. Гуманисты будут неустанно нагромождать целые вороха этих знаний и представлять их энциклопедически, а просветители начнут их систематизировать и эмпирически углублять. Летописцы соблюдают дистанцию. Нет рассказов ни о чужаке, которого приняли в свой круг, ни о выходце из местных, который к ним бы примкнул. Одежда, социальное положение, доходы, религия: вот первые координаты, чтобы как-то определить пришельцев. Особую символическую нагрузку получает образ цыган, когда им приписывается статус паломников или странников. Тем самым открывается семантическое поле, соединяющее поиски смысла и отсутствие потребностей, свободу и периферийность – поле, которому суждено пережить эпохальные потрясения Нового времени и на котором обнаружится еще и романтическая эстетика. Культурная включенность не может воспрепятствовать уже в XV в. жесткой социальной изоляции путем причисления к низшему социальному слою, к так называемым пройдохам и попрошайкам. Чужаки, особенно если их подозревают в безбожии и аморальности, подогревают страх утраты контроля. В обществе, которое рассматривает свой образ жизни как продолжающийся либо первородный грех и лень, или – как злое намерение, цыгане появляются в качестве стихийной угрозы повседневной жизни, и без того не всегда успешно регулируемой христианскими заповедями. Соединение и слияние пришедшей извне группы людей с определенной частью собственного населения, с нарушителями закона и беззаконниками, пусть даже в восприятии их с дальней дистанции, служат принижению тех и других и одновременно – обороняют от них. Такая позиция открывает также богатый речевой резервуар риторического и эстетического уничижения – и это тоже надолго, вплоть до наших дней.