Эта звезда, что характерно, не обременённая интеллектом и послушанием, оскорблённая присутствием своей персоны в повествовании, не придумала ничего более оригинального, как отнести мои вирши директору.

Директор – властная дама, уже даже не бальзаковского возраста, отнеслась к ним с неподдельным интересом и вниманием, что даёт мне право считать её моим первым поклонником. Она внимательно изучила их, наиболее понравившиеся места заучила на память, о чём можно судить по частому цитированию их при разбирательстве или пересказу, близкому к тексту. Учинив внутреннее расследование с привлечением свидетелей и обвиняющей стороны, произведя идентификацию почерка, суд в составе директора школы и классной руководительницы заключил: «Виновен». Безусловно, я клятвенно отказывался от этого шедевра, заверял, что не имею малейшей способности к стихосложению, а так же утверждал, что не понимаю значения всей этой брани. Но после идентификации почерка, отпираться было бессмысленно. Тогда я признал, что всё это мной переписано с какой-то бумажки, найденной в парте и выброшенной в мусорную корзину. Мне и не предполагалось тогда, что будут опрошены все ученики, сидевшие на моём месте, в других классах и просмотрено содержимое всех урн, территориально расположенных вблизи кабинета физики, где и произошло это недоразумение. К моему сожалению, этими учениками оказались девочки, чья репутация не позволяла включить их в список подозреваемых. Методом исключения и при отсутствии первоисточника автором этой баллады был объявлен я. В экстренном порядке в школу была приглашена моя мама, которая, веря, что её сын – «всё равно самый лучший», всегда поддавалась напору учителей и директора. Директор в своём кабинете самолично зачитала этот шедевр целиком, с (отмеченной впоследствии мамой) выразительностью и знанием вопроса. Мама была потрясена, но не только тем, что было написано, а в большей степени тем, с каким самозабвением было прочитано это произведение, практически на одном дыхании, не обращаясь к шпаргалке.

Со мной была проведена беседа о чистоте русского языка и о морально-этических аспектах употребления ненормативной лексики, переходящая в крик, с элементами истерики и рукоприкладством. Папа, как всегда, соблюдал такт и терпение. Он был сдержан всегда. Даже тогда, когда на заре моего раннего образования в начальных классах меня оставляла учительница-мучительница после уроков учиться сидеть до ночи. Тогда, когда я научился сбегать через окно с этих «посиделок». Тогда, когда его вызывали на родительский комитет из-за моего дурного воспитания. И тогда, когда мне пришлось ударить учительницу кулаком в живот из-за нестерпимой боли, которую она причинила мне, выкручивая руки за спину. Когда в первом классе я начал курить, он был спокоен и верил, как казалось мне, моим доводам больше, нежели учительским. За это я ему благодарен, и не только за это.

Надо сказать, что после этого случая брань из моего самодеятельного творчества исчезла навсегда, по сей день.

Вирши я продолжал строчить, избегая матерных слов и словосочетаний, хоть как-нибудь похожих на брань. Годы из памяти стёрли всё, помню только несколько строк того времени. Они посвящены моему военруку Кузьмину В. И., который стаканами пил кровь мою и моих родителей. Об этом чуть позже.

У нас была взаимная нелюбовь.

Военруки, были всегда отставными военными, с присущим им армейским юмором и тупинкой. Я помню троих, они почему-то не держались в нашей школе, возможно, из-за таких «бойцов», как я. В нашей школе их была минимум рота – бойцов, имеется в виду. Как говорится: