«Чтобы духа вашего здесь не было!» – милостиво ограничил этим следователь свой репрессивный зуд.

Бабка пошла к выходу из камеры допроса с гордо поднятой головой, а у двери даже задержалась на мгновение и, глядя поверх стриженной рыжеватой челки следователя, процедила сквозь зубы: «Вождь рекомендовал вам, молодой человек, трижды учиться. А вы и один раз этого не сделали. Стыдно! И за вождя обидно!» Следователь покраснел и хлопнул ладонью по столу. Этот звук слился с хлопком двери, закрывшейся за бабкой, тогда, между прочим, молодой и соблазнительной женщиной.

Несмотря на то, что следствие, видимо, располагало и иными весьма оригинальными фактами участия милиционера-узбека в международной подрывной деятельности, его все же не расстреляли и даже не посадили. Из органов, правда, выкинули и сослали в дальний аул пасти баранов. Перед отъездом он зашел к Штойтманам, сел на стул рядом с дверью и стал молча всхлипывать, сглатывая свою горькую обиду. Ираида Моисеевна гладила его по бритому до синевы черепу и приговаривала: «Не переживайте! Все пройдет! А пасти скот куда более достойное занятие, нежели писать протоколы с ошибками, грамматическими и смысловыми». Не знаю, понял ли несчастный ее слова, но он вдруг согласно закивал головой и сказал неожиданно твердо: «Бараны лучше ослов».

А паспорт так и остался у Бори. Эта же запись перешла к Ивану Штойтману, по наследству. В паспортном столе, в его шестнадцатилетие, страшно негодовала пожилая паспортистка Ксения Воробьева. Она усматривала в этом древнее еврейское коварство. Думаю, что и тот чин в приемной комиссии тоже попался на противоречии лица, имени, фамилии и записи в паспорте, в пятой графе. Любой бы помешался!

Ох, уж мне эти евреи! Короли хитрости, цари коварства, императоры лжи!

Тяжел узел, больно давит на затылок. Еще тяжелей узел жизни и смерти, крепко стянутого кем-то задолго до моего рождения.

Я отворачиваюсь от люстры и смотрю в зеркало, что отсвечивает в двери шкафа, и вижу ноги, табурет и левую руку, сжатую в кулак. Это – часть меня. Ботинки, как обычно, нечищеные. Мама бы вновь рассердилась: даже в столь ответственный момент я взгромоздился на прабабушкин табурет, не проявив и толики уважения к семейной памяти. Прабабушка табуретом очень дорожила, так как ее сколотил прадедушка в голодном тысяча девятьсот десятом году. Спросите, почему голодный? Отвечу так: потому что в доме у Моисея Израилевича и его жены Раисы Исааковны ничего, кроме восьмерых детей, не водилось. Поэтому каждый год был для семьи голодным. Так что, к настоящему голоду, который пришел много позже уже при Советах, они были готовы, как никто другой. В революционные годы в семье завелись уже и голодные внуки, и голодные зятья. Впрочем, зятья завелись, по-моему, даже раньше. Нет. Вру. Не у всех.

Однажды старшая дочь Моисея Израилевича забеременела и родила сразу двойню. «Что же будет, когда она выйдет замуж!» – воскликнул ее отец. Но замуж она так и не вышла, виня во всем многочисленных обитателей отчего дома: не было жизненного пространства для счастья маленького человека. Желающих «снять» койку в их общей ночлежке и расплатиться за эту койку всем своим будущим, не находилось.

Как-то, когда дети были еще совсем маленькими, а это все сплошь были дочери, один из случайных прадедовых собутыльников спросил его: «А хочешь ли ты, Мойша, иметь много дочерей, хотя бы вот пять?» Моисей Израилевич просветлел и воскликнул: «Спрашиваешь! Конечно, хочу!» «Зачем они тебе, Мойша?» – полюбопытствовал собеседник. «А затем, что их у меня сейчас восемь, а пять лучше, чем восемь», – спокойно и вдумчиво ответил мой прадед.