Во всяком случае, примерно так вел бы себя я.

– Кто бы это ни был, он нас дразнит, – говорила Холмс, расхаживая по лаборатории как тигр по клетке. – Мышьяк и так прикончил бы Добсона. Змея – просто дурацкий жест, послание. Конечно же, наш преступник не смог достать болотную гадюку, твой прапрапрапрадед ее выдумал. – Она сказала это с таким презрением, что я закатил глаза. – Но сам подумай, Ватсон, зачем Добсону стакан с молоком? В его комнате нет холодильника; пришлось бы нести его из столовой после ужина. И я допускаю, что Ли Добсона вдруг накрыла любовь к народной музыке, но цуг-флейта – это уже как-то слишком. Для полиции эти предметы не важны.

Получается, убийца оставил их для нас, так как знал, что мы проведем собственное расследование.

– С нами играют, – сказал я. – Но почему он хочет, чтобы мы с тобой об этом знали?

– Мы с тобой, это важно. – Она подняла бровь. – Добсон весь прошлый год меня преследовал – и ничего. Но вот появился ты – и завертелось. Мы начнем с тех, кто прибыл сюда летом, ну или с тех, кому особенно выгодно избавиться от нас обоих.

Зачем я вообще кому-то сдался? Холмс – тут все понятно. Она была умнее, чем; быстрее, чем; смелее, чем… – в этом уравнении нужна вторая переменная, чтобы оно имело смысл. Может, я просто попал под раздачу. Может, это какая-то ошибка. Моя жизнь, как бы я ни мечтал об обратном, оставалась скучной до безобразия. Охотиться на меня причин не было.

Но если бы Холмс поняла, сколь незначительна в действительности моя роль в происходящем, она бы просто выставила меня за дверь. В мир домашки по химии, пошлых шуточек Тома и прочих атрибутов моей американской ссылки. В мир, где она недосягаема и я могу видеть ее лишь во сне. Только в этот раз мне было бы гораздо хуже, ведь я бы знал, что теряю.

Я решил помалкивать.

Холмс остановилась и прислонилась к стене. Я вспомнил, что она совсем не спала прошлой ночью. Не знаю, как она вообще держалась на ногах.

– Полиция не позволит нам участвовать в расследовании, даже без вмешательства Шепарда, – сказала она. – Идиоты. Думаю, им не понравилось, что я была на месте преступления.

– Вообще-то, мы главные подозреваемые, – напомнил я ей. – Это вроде как автоматически исключает подобное сотрудничество.

Она пожала плечами, словно это была сущая мелочь.

– Тогда это все.

– Что все?

– Это все, что я хотела сказать тебе. Буду думать, что нам делать дальше.

Ясно, я свободен. Нужда во мне отпала, и наше расследование на сегодня окончено. Поднимаясь, я подумал, не ошибся ли, решив, что начинаю что-то для нее значить.

Холмс, казалось, сразу же обо мне забыла. Она сняла скрипичный футляр с полки и достала оттуда инструмент: теплый и блестящий, казалось, он вот-вот оживет. Я вспомнил специальный выпуск Би-би-си-четыре, который слушал у себя на кухне прошлым летом; мне было чертовски тоскливо перед отъездом, и мама всеми силами старалась меня приободрить. В тот день она пекла плюшки с корицей, делала из теста длинные жгуты, и их края свисали с нашей крошечной столешницы; пахло так, что я выполз из своей комнаты. Она взглянула на меня, перепачканная мукой, с прилипшим к щеке каштановым завитком. Прежде чем кто-то из нас успел заговорить, радиоведущий объявил выпуск, посвященный Страдивари.

Его голос звучал под аккомпанемент знаменитой записи концерта Мендельсона, который Шерлок Холмс исполнял для Его Величества Эдуарда VII на своей собственной скрипке Страдивари. Запись была плохой, но при этом удивительно живой, несмотря на помехи.

Я подошел ближе; моя мать поджала губы, но не стала переключать станцию. Так мы и сидели в тот день, покрывая глазурью остывшие плюшки и слушая рассказ диктора о форме скрипки, плотности древесины и о том, как Антонио Страдивари вымачивал свои инструменты в венецианских каналах.