…Все стали укладываться спать, только Любаша и Жора еще долго разговаривали вполголоса…

– Нужно жить одним днем. – Может, Жора и не верил в сказанное, но сейчас ему так было выгодно.

– Это из области сказок, – возразила Любаша.

– Почему?

– Жить одним днем – значит жить только настоящим. Но ведь настоящее – мгновение. Разве тебе не радостно мечтать о будущем или вспоминать прошлое?

– Мне радостно, когда ты со мной.

– А мне нет, – ответила Любаша тихо, без всякого сожаления.

– Нет, неправда. Это у тебя с перепугу. Испугалась, когда поняла, что в доме кто-то шныряет. Бывает… Ты же здоровая, нормальная…

Жора, кажется, не находил слов.

– На луну не вою… – Любаша вздохнула.

– Сверни папиросу. Еще не привык…

Они молчали совсем немного; Жора доставал кисет, газету. Потом он сказал:

– Я не об этом… Думаешь, я не понимаю. Думаешь, не способен на высокие темы колеса наматывать? Пойми же: дорога не та, рейс не подходящий. Пули свистят, бомбы падают. Убивают.

– Значит, можно обойтись без хороших чувств, без любви? Война не спишет?..

– Твоя мама не падала, когда тобой ходила?

– Я рассуждаю как ненормальная? – с иронией спросила Любаша.

Ее забавлял этот парень, глядевший на жизнь из-за своей шоферской баранки. Она догадывалась, что Жора привык к легкому успеху и едва ли был способен увидеть в девушке что-нибудь, кроме внешности.

– Тормоза у тебя прихватывают, – ответил Жора.

– Это хорошо или плохо?

– Неудобно в движении, – пояснил Жора и чиркнул зажигалкой.

При неверном свете огонька было видно, что Любаша сидит возле пианино на вертящемся табурете, а Жора – на крышке пианино, словно на садовой скамейке.

– Нужно открыть дверь на террасу, – сказала Любаша, – чтобы уходил дым.

– Лучше выйдем, – предложил Жора.

Она ничего не ответила – наверное, покачала головой.

Он встал, прошел в другую комнату. И дождь застучал дружнее, и потянуло свежестью: Жора распахнул дверь. Вернулся. Сапоги, подбитые железными подковками, цокали об пол, и дождь не мог заглушить их. Самокрутка плыла в темноте, как огонек ночного самолета.

– Я вот о чем… – сказал он и замолчал. Может, поудобнее устраивался на пианино. – Сейчас не время разворачиваться насчет больших материй. Твои сверстницы, между прочим, шинельки носят и пилоточки. Воюют. Предположим, не слишком шибко, на первой скорости. Но все равно, не щадят своих молодых жизней и красивой внешности… Ясно?

– Даже очень.

– Вот так… А если баранку в сторону философии крутнуть, то любовь, она не левый пассажир, она не просит: подвези, братец. А лезет нахально, как начальство. И захлопывает дверцу…

Он крепко затянулся, так, что комната озарилась. И выдавил:

– Я тебя сразу полюбил.

– А я нет, – сказала Любаша.

– Что ж так? Сердцем не созрела или другой есть?

– Другой.

Долго молчал шофер Жора. Только затягивался часто. И цигарка светилась, как на ветру.

– Такое, значит, дело. – Он встал и заговорил решительно, почти грозно: – Только я задний ход давать не собираюсь. Учти. А пока… Я здесь, на полу лягу. И сапоги сниму.

– Ложись со Степаном. Вам будет не тесно.

– Хочу на полу, – упрямо повторил Жора.

– Твоя воля. Спокойной ночи.

Заскрипела кровать. Любаша сказала:

– Подвинься, Ванда.

Утром, когда все еще спали, кто-то постучал в окно. Нина Андреевна пошла на террасу. И оттуда послышались восклицания, вздохи. Степка решил, что ночью случилось какое-то несчастье, раз мать так расстроилась, и побежал за ней.

Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца – до того хорошо было утро.

На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом: в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.