– Да ничего я подписывать не буду! Я преступление хотел предотвратить! Что же теперь на глазах человека резать будут и вас не вызывать? Я что ли милиционер или медбрат, какой, чтобы белую горячку знать. Я до этого предела не напиваюсь. Вот вы тоже что-то в строительном мусоре искали.

– Не твоего ума дело, что я там искал. Мне, может, эти доски с гвоздями для дачи нужны будут. Вот я и шарил. Так не будешь бумагу подписывать?

– Не, – мотнул я головой, – не буду!

– Ну, как знаешь. А платить тебе за прогоны машин всё равно придётся.

Я посмотрел в окно. Небо уже подёргивалось белёсой пеленой. Рассветало. Лениво, нехотя вставал новый день, не предвещая ничего хорошего.

Сменялись эпохи, а власть оставалась та же. Вот и капитан, он ведь тоже власть, а всякая власть, как говорил мой незабвенный родитель, долго тянется…

Сестра моего отца, Макарова Прасковья Федоровна, нисколько не сомневалась, что она скоро пребудет в другой мир, более чистый и светлый, какой бывает горница у верующего русского человека перед Христовым Воскресеньем. Она собиралась умирать, как собираются в дорогу к родительскому дому после долгой разлуки с ним. Хотя, если подойти к этому логически и с философской точки зрения, так оно и есть на самом деле.

Ее родители, мои дедушка и бабушка» оставили этот мир давно и, наверное, заждались там ее, загостившуюся на земле без стыда и совести. По крайней мере, она мне так говорила давно, еще лет за десять до своей смерти.

– Ты, сынок, – она мне доводилась крестной матерью, – как только я умру, смотри, чтобы похоронили меня по-христиански, честь по чести, по старому обычаю, в папанину могилку, как полагается. Чтобы в бондарской церкви отпели. В Тамбове меня не отпевайте. Городские священники так провожать не умеют. Здесь они – все больше наспех, впопыхах, словно к отходящему поезду готовят. А мне спешить некуда. Мой поезд без меня не уйдет. Некуда спешить. В Бондарях батюшка на веру совестливый, он полный обряд сделает. Ну-ка, пойди сюда! – крестная подошла к иконе наиболее почитаемого ей Николая Угодника и попыталась достать что-то из-за потемневшего от времени образа святителя отче. – Вот, вишь-ты, никак не достану, в землю врастать стала. А, бывало, дотягивалась. Грехи-то все на позвоночнике висят – она потерла, охая, тыльной стороной, еще по-женски пухлой ладони, поясницу. – В баньку надо бы сходить. Да, где они теперь эти бани? В ванной разве напаришься? Посидишь-посидишь в помоях своих, пока не задремлешь. Иди-ка сода! Достань там узелочек маленький. Пошарь, пошарь, он там!

Я достаю пожелтевший от времени шелковый носовой платочек, с розовой расшитой каймой завязанный уголками крест-накрест. Там что-то есть. И подаю ей.

Она разглаживает двумя руками столешницу, берет у меня осторожно, щепотью, узелок и кладет на разглаженное место. В старинном шелковом девченочном платочке все сокровища пожилой женщины: желто-серые камешки ладана привезенные неизвестно кем и неизвестно когда из Иерусалима», темно-коричневый отшлифованный до костяной матовости кипарисовый крестик, маленькие золотые сережки, сделанные в виде сердечек, перстенек с голубым стеклышком и крошечный, желтый диск, который она бережно берет, протирает большим и указательным пальцами, и протягивает мне.

Когда я был еще ребенком, то часто, проводил школьные каникулы в этом доме, и постепенно приобрел неоправданное доверие своей крестной. Тогда, помнится, таких дисков за иконой был целый столбик, и я подолгу, со страхом рассматривал на них бородатое изображение, как я уже знал, последнего русского царя Николая. Особенно боязно было рассматривать на обратной стороне оттиск двуглавого орла. Хранить и рассматривать такие вещи в то время было совсем не безопасно – царская символика все-таки!