У меня оставалось последнее, самое простое объяснение: Лидия выбирала лопату, чтобы посадить во дворе куст ежевики, а все мои ночные бдения приснились мне от начала до конца.

Верилось в это, правда, с большим трудом, учитывая, сколько всего странного произошло со мной со времени моего появления в Клермонте. К тому же я хоть и был простым пареньком – но еще я был простым пареньком из Нью-Йорка, а этих ребят вот так запросто никакими странностями не проймешь! Окончательно понятно мне это стало приблизительно на пятом году жизни на Манхэттене, когда, заметив однажды, как к стоявшему в пробке такси, в котором я ехал, спереди пристроился абсолютно голый человек и принялся остервенело тереться о крышку капота своими огромными причиндалами, я тут же опустил глаза в телефон, чтобы набрать следующий текст: «Буду через полчаса. Взял два фунта «Грэнни Смит». Зеленее не нашел».

Все эти размышления привели меня к однозначному выводу, к которому рано или поздно непременно приходят все великие прагматики и философы (а я уверенно относил себя и к тем, и другим), и который я по старой привычке немедленно облек в стихотворную форму:

Применительно к нынешней ситуации это означало: если не знаешь, что делать дальше, просто продолжай делать то же самое, что делал до этого. Короче говоря, слежку было решено продолжить.

Лопату Лидия так и не взяла, и это лишний раз утвердило меня во мнении, что она ей больше была не нужна, так как яма уже выкопана. Оплатив покупки, она села в машину, но и на этот раз поехала не домой, а в противоположную от Клермонта сторону, в старый промышленный центр – туда, где располагались разные злачные ночные заведения.

Следуя за Лидией, я размышлял об эмоциях, которые она у меня вызывала. Я бы определил их, как обескураживающе противоречивую смесь из страха и симпатии, неприязни и восхищения. Как такое было возможно? «Ну, например, – думал я, – у нас есть друг, назовем его Дастином. Нет, пусть лучше это будет Спенсер. Хотя Спенс вроде не так уж и плох, но по большому счету, мы держим его рядом только затем, чтобы на его фоне казаться саму себе эдаким эрудитом.

Однако рано или поздно настает момент, когда этот полудурок захочет поделиться с нами своими сокровенными мыслями насчет Мексики, политеизма, Рафаэля, мадагаскарских галаго или суши – а звучать это будет либо так: «Обожаю суши!», либо так: «Ненавижу суши!» И мы сразу же начинаем испытывать точно такие же противоречивые чувства. Ну, то есть, с одной стороны нам кажется, что обожание, равно как и ненависть старины Спенсера – это, пожалуй, некоторый перебор по отношению к нескольким несчастным комочкам липкого риса, сверху покрытых сырой рыбой, а с другой…

Здесь ни о чем не подозревающий Спенсер решит залить целой цистерной нитроглицерина едва теплящуюся горстку фимиама на жертвенном алтаре великого страстотерпца Иосифа П. Стоуна и гордо заявит, что он никогда не верил в фэн-шуй – и вот тут-то и сбудется древнее евангельское пророчество, и умолкнут апостолы, и камни возопиют о том, что даже смерть от удушья в целлофановом мешке, обмотанном на горле скотчем, была бы для тебя слишком мягким наказанием за эту пошлятину, Спенсер, тупое ты ничтожество! Ты мог бы и не говорить, что не веришь в фэн-шуй – об этом вопиют уже не камни, но асбестовые диснеевские истуканы в палисаднике твоей жирной мамаши, и еще волосатая родинка у тебя под носом, формой и размерами напоминающая гадючье гнездо – слышишь меня, Спенсер, безфэншуйный ты кусок какашки?!»