А пока не показалось ли вам, что чего-то не хватает, некоего финального аккорда, без которого весь этот волшебный вечер, а вместе с ним и третья глава этой книги остались бы незавершенными? И тут вы правы! Наш друг Стивен, несколько последних минут не принимавший активного участия в обмене мнениями, вдруг очнулся, открыл рот, издал ужасный рев и изверг лавину…

В которой никого не тошнит, а я знакомлюсь с будущими предками своих детей

В магазин для новобрачных я приехал минут на сорок позже назначенного – уже, честно говоря, немного паникуя. К моему счастью, Стеффи, примеряющая великолепное подвенечное платье с перьями и стразами, была слишком занята, чтобы злиться.

– Придурок не мог не опоздать, – задумчиво пробормотала она, разглядывая себя в зеркале.

А там, друзья мои, было на что посмотреть, поверьте! Я не считаю себя мастером высокого любовного слога, и для того, чтобы во всех подробностях описать Стеффи, мне пришлось залезть в сеть и отыскать там стихотворение следующего содержания:

Поэт намекает, что некая Молли – очевидно, объект его матримониальных поползновений – пройдя необходимую подготовку, могла бы без труда освещать своим взглядом путь для тех, кому за какими-то чертями понадобилось устроить ночной заплыв в заведомо неприспособленном для этого водоеме. Судя по отзывам на странице автора, нашлось немало людей, которые в подобной откровенности не видят ничего предосудительного; я же склонен думать, что если все, чем Молли может похвастать – это желтоватые нечесаные патлы и лихорадочный блеск глаз, то служба маяком в английском захолустье – далеко не худший вариант ее трудоустройства!

А вот что касается Стеффи, у нее-то как раз было все, чего пожелаешь: и белоснежные струящиеся локоны, и надменные синие глаза, и пухлые алые губы, и сумасшедшая фигура… И, конечно, у нее была грудь! Да не просто грудь, а настоящая бомба с часовым механизмом под одно известное движение:

«В деле «Уволенные Беззащитные Невинные Личные Помощницы Против Сальных Похотливых Начальственных Свиней», внимательно и скрупулезно рассмотрев фотоматериалы из телефона свидетеля Роберта Марша, суд постановляет: дело прекратить, подсудимых освобо… порядок в зале! …порядок! …пристав, выведите из зала суда представителей прессы …п…пристав! …проклятье! …все на «п»!.. вот того с телефоном оставь! …который все снимает втихаря… Эй ты, с телефоном! Иди сюда! Что «ваша честь»? Сорок лет уже «ваша честь»! Вот сюда наведи! Видишь?! Увеличить хочешь? На, увеличивай!!! Теперь видишь?! Да потому, что он снимал ее в зеркале ванной, из коридора… сбоку!!! …А теперь скажи мне… нет, лучше не ты… эй, очкастая… что там у тебя на плакате? «Горите в аду, кобели!» …и когда только написать успела… ах, из дома принесла? Предусмотрительная? Так вот и скажи мне, очкастая, раз такая предусмотрительная: ну а как еще эти парни могли удостовериться, что от них не прячут парочку таких вот малышек?! Как?! Ка-а-ак?!»

Сегодня, по прошествии лет, когда мои мемуары только готовятся увидеть свет, я чувствую, что просто обязан сделать следующее заявление: признаю со стыдом, что речь этого несуществующего судьи далеко не всякой моей читательнице покажется безобидной. Попытки представить автора всего лишь невинной жертвой маскулинных заблуждений и вовсе обречены на позорный крах. Но есть один аргумент, который наверняка избавит меня от ярлыка de mauvais mouton[9] и вернет мне по праву заслуженное место в узком кругу нью-йоркского либерального истеблишмента: на самом деле очередное авторское упражнение в объективации нужно было лишь для того, чтобы отразить заоблачную крутизну его сюжетной арки; оно – что-то вроде десятицентовика, который кладут для памятного фото рядом с тушей выброшенной на берег касатки, в финале счастливо спасаемой мосластыми пляжными шалопаями.