Снова попав в свою родную стихию, я наконец взялся за ум и основал рекламное агентство, о котором вы уже немного знаете. Что до пацанов, то они, окончательно лишившись доступа к живой натуре, предали наши высокие идеалы, и встав на позорный путь конформизма и штрейкбрехерства, покрыли стены одного ночного клуба в Челси изображениями собственных эрегированных гениталий. Справедливости ради следует сказать, что вышло это у них настолько удачно, что дела их тоже понемногу пошли в гору.

Проницательный читатель, наверное, уже и сам догадался, что изложенное выше появилось здесь не ради оправдания автора за его преступное соучастие в состоявшемся немедленно вслед за тем безобразнейшем диспуте. Оно, скорее, послужит скупым намеком на долгие годы тяжелейших нравственных испытаний поистине диккенсовского масштаба, которые ему пришлось претерпеть прежде, чем навсегда покинуть тесные пределы столь чуждого ему круга!

Но мы немного отвлеклись. Я продолжал:

– Джентльмены! Разве можно забыть те счастливые времена, когда вы и я, бок о бок и в поте лица своего возделывали казавшуюся нам бесплодной ниву генитально-прикладной живописи? Откровенно говоря, ранние этюды подавляющего большинства из присутствующих были полны прискорбных несовершенств – хотя в них и присутствовали некоторые черты, что отличают руку зрелого мастера от убогой мазни бесталанного неофита. Но уже тогда, с омерзением разглядывая ваши пестрые масляные шаржи я – провидел, я – волхвовал:

«Где-то там, – шептал я заветные слова, не осмеливаясь произнести их вслух, дабы не навлечь на всех нас лютую беду, – где-то там, в этих смрадных задничных пучинах, подобно сочной мякоти дуриана, снаружи покрытой грубой, дурно пахнущей кожурой, тихонько вызревает благоуханный плод, из семян которого со временем обязательно пробьются на свет первые ростки гражданского протеста против свирепой диктатуры транс-элит!

Не означает ли это, что близок и тот день, когда наши гордые штандарты взовьются над этой неприступной цитаделью, каждый дюйм которой обагрен кровью тех, кто с таким шокирующим легкомыслием соглашается откромсать себе столь вдохновенно воспетые нами части тела – во многом, если не исключительно из-за позорной привычки самоудовлетворяться, в буквальном смысле без конца тиская наладонные электрические сублиматы?»

– Браво! – восхитился Мэтт.

– С той поры минуло немало лет, и посеянные нами семена дали обильные всходы – увы, господа, но я говорю отнюдь не об этом диковинном настенном артефакте, который наш друг Стивен заносчиво назовет «долгожданным возвращением в лоно подлинного искусства». Речь, разумеется, идет о ваших великолепных пенисах! Сила, выразительность, невинное бесстыдство и одновременно дерзкий вызов, изобличающий насквозь прогнившую этическую доктрину социал-анархистов; неисчерпаемое многообразие мифологических и архетипических контекстов… и я бы еще добавил, безупречное владение мазком – добавил бы, если бы не опасался, что один низменный и пошлый ум – и здесь, конечно, я имею в виду нашего друга Стивена – может усмотреть с этом вовсе не подразумеваемую мною двусмысленность… Но, джентльмены! Должен вам сказать, что вот эта разверстая волосатая штуковина – это первый тревожный звоночек…

По рядам слушателей прокатилась волна возмущенного ропота.

– Нет уж, позвольте мне закончить! Вы свернули не туда! Прямые, ясные, лапидарные линии уступили место претенциозной замысловатости; причудливая выспренность нынче правят бал там, где раньше царили лаконизм и изысканная простота! Опомнитесь, господа; заклинаю, опомнитесь!