а бабе – новый полушалок.
Поправил осторожно ногу,
хромую с первой мировой,
сказал чего-то про дорогу
и густо задымил махрой.
Послушать новости и сплетни
сошлось со всех пяти домов
всё населенье: бабы, дети,
да двое дряхлых стариков.
Неторопливо, невзначай,
он рассказал, кого встречал,
что в городе читал газету,
что был на почте – писем нету…
Торговля вроде шла сама,
хоть не в убыток, да не в радость.
Эвакуированных – тьма,
особо те – из Ленинграда.
И, вроде на себя сердитый,
он отвечал, крутя костыль,
что магазины-то открыты,
да там хоть шаром покати,
мануфактуры и посуды
за деньги вовсе не достать,
и что дела на фронте худы:
всё продолжаем отступать.
А на базаре ходят толки,
что запасайте, мол, муку,
что немец скоро выйдет к Волге,
а там допрёт и до Баку…
…И бабушка тогда привстала,
и как-то ростом выше стала,
и в наступившей тишине
негромко так она сказала:
– А ну-ка, повтори-ка мне!
Сказала – Нет, ты повтори,
куда сказал ты выйдет немец?
…И сразу все забереглись,
как будто между нами нежить.
А он, сперва остолбенев,
приподнялся, опять присел,
и, помянувши час неровный,
ещё прибавив оборот,
– Да что ты! Ну, прости, Петровна!
Понятно, брешут! Не дойдёт!
…И, поперхнувшись, кашлял долго,
костыль отбросив на дрова…
В то лето немец вышел к Волге.
Но бабушка была права!
Полководцы
Сегодня маршалу не спится —
наутро переломный бой.
Припоминается, как снится,
князь Дмитрий, прозвищем Донской…
Всю ночь тревожно было князю,
бродил в лугах, молясь без слов,
и слушал, лёгши ухом наземь,
гуденье труб и плачи вдов.
И было внятное веленье,
что нет ему судьбы иной,
и для Руси – одно решенье:
Иди за Дон! Да будет бой!…
За тонкой стенкой – раций свисты,
трезвонят зуммеры подряд,
охрипшие телефонисты
открытым текстом матерят.
Отставил маршал все сомненья.
На карте – местность за рекой.
И есть всего одно решенье
– Идём за Дон. Наутро – бой!
Всё решено. И все готовы.
И битвы час не изменить…
Рассвет. Светлеет Дон подковой…
В руках кольчуга чуть звенит.
Ох, сколько ляжет здесь народу!
Недаром – переломный бой!
И мнится князю воевода —
из будущего – тот, другой…
Фронт безоружных
Снег.
И копоть на нём.
И труба самовара
вылезает откуда-то из-под земли.
Середина войны.
Пепелище пожара.
Тихо.
Белые сумерки.
Выход зимы.
Две цепочки следов
завязалися в узел.
Выплеск бледных помоев
прихвачен ледком.
Опускается крутенько лаз заскорузлый
до дыры,
заслонённой пожарным щитом.
Отодвинь же его
поэтичный и пылкий
юный житель высокоэтажных домов.
Там темно.
Но представим, что тлеет коптилка
или две головешки осиновых дров.
Потолок —
не добротной работы сапёров,
хлипкий кров из обугленных ветхих жердей.
Через щели песком просыпается шорох
на пустой чугунок,
на тряпьё,
на людей.
Измождённая баба
с испугом,
засевшим
в глубине навидавшихся горя зрачков.
Обезноженный дед,
от цинги почерневший.
И последний сынишка трёх с чем-то годков.
Выплывают слова, позабытые нами:
худоба,
истощение,
голод,
рахит…
К недалёкой и незасыпаемой яме
скоро новую стёжку
беда проторит…
Но они не заплачут.
Они – в обороне,
свой участок держать,
сколько могут,
должны…
Это тоже война,
на особенном фронте,
не с грохочущей,
не с огневой стороны.
– Эх, помочь бы!
– Но как?
Сквозь густые десятки
разделяющих лет дотянуться к курку?
…Умирающий дед.
Хилый мальчик.
Солдатка…
– Вот ружьё!
В партизаны!
В работу!
В строку!
Чудо Георгия о змие
Памяти маршала Жукова.
Во прах повержен змей,
И на коне Георгий.
Тут шутковать не смей,
Благоговей в восторге!
Но только почему
Без всякого восторга,
Столь безотрадно хмур
Глядит окрест Георгий?
Он отирает меч,
Скорбя челом остывшим,
И помнит всех предтеч
В сражениях погибших,
И сонмы многих жертв
Невинно убиенных…
Да, змей, похоже, мертв.