Не хватало еще, чтобы Ленин застал рядового Махнова за подглядыванием! К Никите «старички» относились пока спокойно, может, присматривались. Рыжий краснопогонник Дзюба, откомандированный к ним в хозчасть в качестве сварщика, было заявил:

– Подумаешь, – жена, дети, институт! Это никого не… «Дух» и есть «дух», а «духовенству» далеко до привилегий.

Но его никто не поддержал. Дзюба – чужой солдат. Он зол на весь белый свет. После первой же ночевки он обнаружил пропажу ремня – кожаного, расслоенного, с плоской маленькой бляхой, на которой лучики от звезды обточены, – стильного «черпаковского» ремня. Он хотел в отместку взять в оборот первого попавшегося под руку «духа» Махнова – койку заправлять, но младший сержант Хлюстов пресек поползновения залетного солдата: «Его не трогать». А вечером, когда рядовой Дзюба умывался после отбоя, кто-то умыкнул у него пилотку, отглаженную со всеми «стариковскими» премудростями.

– Что это за часть! – кипятился Дзюба, и круглое холеное личико его наливалось белой ненавистью. – Ничего без глаза не оставишь.

Отыгрался он на соседе сверху, «духе» Ткачуке: влил ему воды в ухо. Читинец Ткачук, рослый, незлобливый, замычал спросонок: «Ухо болеть будет. У меня уже было», – и тут же уснул богатырским сном. Дзюбе пришлось по сердцу добродушие Косолапого – не за походку и даже не за имя, а за медвежью силу, неторопливость и основательность, – так сразу окрестили рядового Ткачука, – и он сделал Мишке «велосипед», пихнув бумажку между пальцами ноги, и поджег. Ткачук со страшной силой задрыгал ногой.

В этот момент в помещение второго взвода вошел капитан Еремин.

– Откуда у нас клоун? – вежливо поинтересовался этот полный человек с непропорционально большой головой и круглым лицом. – Цирк в Москве, на Цветном бульваре. Дзюба, твои шуточки? – капитан подошел к притворившемуся спящим командировочному и схватил его за нос: – Сливу тебе за это, Дзюба. Сливу!

– Товарищ капитан, – загундосил Дзюба, – больно же!

– Сам ты «же»! Предупреждаю всех клоунов, – посерьезнел капитан. – Еще один фокус – и смените первый взвод на пакгаузе.

Тишина стала гробовой, ибо первый взвод разгружал вагоны с краской. Нижний ярус барабанов стоял на неочищенном от шлака дне вагона, и приковылявший с пакгауза рядовой Азингаров (в просторечье Зина) был черен и страшен. На ногтях проступали сине-красные пятна – отдавил в неосвещенном вагоне. Кому охота нести подобную боевую вахту?

…Рядовой Штапиков, который службу понимает, возвращается из самоволки. Не спешит. Атлетическая фигура слегка покачивается на ногах-тумбах. Подмышкой – батон белого хлеба. Голова у Штапикова даже в пилотке приплюснута, словно ему на голову когда-то упала плита.

– Эй, Штапиков! Кто, по-твоему, сильнее: Булгаков или Зощенко? – кричит ему ехидный липчанин, рядовой Турбин, очень умный парень, с высшим гуманитарным образованием.

– А кто вернее: Брюс или Шварценеггер?

Что ж, ответ достоин вопроса.

– А где второй батон?

– В лужу уронил.

Известно, что это за лужа такая. Наверняка съел по дороге, диплодок. Иначе бы и грязный хлеб принес. Зато он службу понимает!

Никита пока не понимал службу, потому что он только учится служить. Первые полгода в армии учишься, вторая половина года – служба, а дальше – подготовка к увольнению в запас. Главное, привыкнуть к мысли, что находишься на положении бессловесного животного, потерявшего гордость, заторможенно-трусливого, как Штапиков. Митяй отхлестал Штапикова пилоткой. Причем бил той стороной, где звездочка.

Махнов заметил за собой странную особенность: когда на него кричали, он ничего не понимал и делал все наоборот или вежливо переспрашивал – прямо отупение какое-то находит. Или врожденное упрямство? Тяжело представить нормальному человеку, считал Никита, и сугубо гражданскому тяготы армейской службы. Нет, ему не хотелось показаться слабым. Дожить бы вначале до осени: уйдут «дембеля», придут, на беду свою, новые «духи»… Но дни тянутся бесконечно, хоть Никита их не считает. Он даже не знает, какое сегодня число. Он служит в небольшой хозчасти. Говорят, это хорошо – попасть в такую часть. Никита не берется судить. Лучше всего – дома, с Анной и Илюшкой. Только до этого «лучше» – целая вечность.