Старомодный платяной шкаф отгораживал часть комнаты (виднелся край не заправленной постели). «Значит, во сне старик умер», – мелькнула здравая мысль. Филолог двинул пухлым плечом вперед, протиснулся в комнату. Сделал пару шагов и осторожно заглянул за шкаф, готовясь к самому худшему.

Тогда он тоже за шкаф заглядывал. А что толку? Бабушки и за шкафом не было. Сидела она в мягком кресле, с недовязанным носком в руках. Всего-то пара петель оставалась, и на тебе – не довязала. Обидно. Потом старик Драморецкий говорил, что ради него бабушка в тот вечер старалась. И долго еще после этого в недовязанном носке ходил. А потом то ли протерся он, то ли старик его потерял. С тех пор столько лет прошло, а надо же – вспомнилось…

Вот он, шкаф. Вот кровать. Филолог глядел на нее и не мог остановиться. Не было старика на кровати! Не валялось на полу ружье! Да и, кажется, не было у старика ружья, а то бы он еще в 91-м застрелился.

«Как же так? – думал филолог, мучительно долго глядя на неприбранную кровать. – Этого не может быть!» Зачем-то погладил ладонью холодный шкаф – и сразу же все понял. Шкаф старинный, высокий. Объемный. Серебряный век! Не иначе как при Бальмонте его смастерили.

У бабушки тоже был шкаф, но дешевый – времен «холодной войны». Даже если захочешь, не поместишься. А этот шкаф прямо как Мавзолей – хоть вдоль в него ложись, хоть поперек. А иначе зачем этот шкаф у себя держать? Для антуража?

Филолог представил себе старика Драморецкого в шкафу, и ему стало не по себе. Оставалось лишь всхлипнуть. Филолог так и сделал.

Теперь можно было и в шкаф заглянуть.

– Бедный старик!

Филолог насухо вытер лицо рукавом. И потянул на себя дверцу шкафа…

Какими словами описать то, что открылось филологу в шкафу? Где найти нужные эпитеты и точные деепричастные обороты? Пришел на память Бальзак, но постоял – и ушел, так ничего и не описав. А Флобер даже пробовать не стал. И Стендаль отказался.

Так что будем считать, ничего в шкафу не висело. И не лежало никого. А просто все там было в большом беспорядке, как это у стариков обычно и бывает. «Как же так?» – вновь подумал филолог, упираясь мягкой спиной в раритетный шкаф. И огляделся по сторонам. Комната маленькая, даже если и захочешь, а не спрячешься.

И куда? Под диван? Не пролезешь. За телевизор? Не поместишься. За картину И. Шишкина «Три медведя»? Ноги будут из-за рамы выглядывать. «Значит, нет никого в этой комнате, – решил филолог. – Значит, жив этот скверный старик. Значит, не умирал Драморецкий?»

– Ну, конечно! Он жив. А с чего ему умирать? – громко спросил филолог у самого себя. – Сидит сейчас в туалете да надо мной посмеивается. А мог бы и отозваться… или под краном пофыркать… Полы в коридоре подмести!

Филолог повернулся и двинулся прочь из комнаты.

Все оказалось бессмысленным, мелким, ничтожным: все эти страхи, сомнения… Опять же, напоминание о якобы взятой кастрюле и робкий давешний стук в чужую дверь. Можно было бы и не стучаться. И к Драморецкому не заходить. А главное, не вспоминать ни о чем. Не беспокоиться. Не терзаться.

Оказавшись у себя в комнате, филолог взялся было за Кампанеллу, но передумал. Пошел на кухню – ставить чайник на газ. Опять передумал. Возвращаясь, сердито торкнулся в туалет. Неужели свободно? И все равно передумал. Так и ушел на свои квадратные метры, забыв прикрыть в туалете дверь.

В комнате филолог рухнул ничком на кровать. Долго лежал, уткнувшись лицом в подушку. Вспомнил классика. Не того, что с ботинками, а другого – помельче, но тоже с бородой. Ведь умели же раньше страдать! Хоть рассказ пиши, хоть роман, страниц на пятьсот. А здесь и на единый абзац страданий не хватит…