– Отдам за триста, – несколько нервно отвечал продавец. Покупатель скривился и оставил мадам в покое. – «Нану» возьмете? Прекрасный роман. И недорого.

– «Нану»? Нет. Мне бы что-нибудь из Ренессанса… или китайской поэзии, – продолжал кривиться покупатель. – Ли Бо есть?

– Китайского не держу, – отвечал продавец с достоинством. – Может, Анакреонт заинтересует? Могу уступить.

Ценитель луны в Эмэйшаньских горах еще потоптался у столика и удалился, недовольный. А знаток Эллады поглядел на древнего грека и пожалел, что в свое время не поменял его хотя бы на Лопе де Вегу. Сейчас бы этот де Вега только так со стола ушел!

Впрочем, кое-что в этот день филолог все же продал. Так, по мелочам: трехтомник Шекспира, прижизненное издание Гомера и журнал «Красная бурда», случайно завалявшийся между Молоховец и Кальдероном. Сдал столик на хранение в ближайший пивной ларек и потащился с полной сумкой книг домой. Лопе де Вегу филолог киоскерам не доверял: могли ведь ради смеха и пивом этого Лопе напоить! От них ведь всего ожидать можно…

А дома все повторилось: двойной щелчок, «Adidas», кофе и Кампанелла. И опять ни рыбы, ни Драморецкого! Вот здесь-то филолога и проняло. Показалось ему, что он один-одинешенек в квартире. Вдруг потянуло из коридора такой суровой действительностью, что защипало в носу и запершило в горле. Слышно стало, как жалобно капает в кухне вода из крана и в вентиляции мелкой сволочью посвистывает сквознячок.

«Неужели умер? – подумал филолог, разом ощутив всю бренность чужого бытия в отдельно взятой коммунальной квартире. – А почему бы и нет, в его-то годы? Хлоп! – и вот он, инфаркт. Или даже инсульт. Да запросто!»

Сколько лет Драморецкому, филолог, признаться, не знал, да и знать не хотел. Но это и не важно. Главное, жил старик, а нынче взял – и умер. Лежит теперь в своей комнате и не поет. Жареную рыбу не ест. Грязную сковородку в раковину не бросает.

На душе у филолога стало холодно, как на осеннем базаре. Он представил себе Драморецкого на неряшливой стариковской кровати, и разом простил ему все, что накопилось в душе за восемь лет проживания под коммунальной крышей. А именно: дурацкое пение, хронически занятый туалет и полы, которые старик не подметал даже по большим праздникам. Впрочем, подумав немного, филолог решил пение не прощать. Ладно, голос бы у Драморецкого был, или хотя бы на флейте старик играл. А то ведь, так… Ни флейты, ни голоса.

Филолог отложил Кампанеллу и вышел из комнаты. Постоял в унылом коридоре, прислушиваясь к водопроводному крану. Подумал и робко крикнул в сторону соседней двери:

– Иван Кузьмич, вы мою кастрюлю не брали?

Отчужденно светила лампочка под высоким лепным потолком. Вяло капала вода из крана. Филолог ждал. А Драморецкий валял дурака и насчет кастрюли не сознавался.

Стариковское упрямство раздражало. И тогда филолог решился. Он подошел к соседней двери и вежливо в нее постучал:

– Иван Кузьмич, вы дома?

Постоял, но ответа не дождался.

Тогда филолог вздохнул.

Шумно выдохнул.

Толкнул облупившуюся дверь – и вошёл…

Да лучше бы он в коридоре оставался!

Однажды такое с филологом уже было. Это когда еще бабушка не померла. То есть это он думал, что жива. А она еще накануне помереть успела.

В тот день заглянул он к бабушке – немного денег до стипендии перехватить. Жил он тогда в студентах, доучивался по филологии и обретался в общежитии, на четвертом этаже. Впрочем, денег все равно не хватало. Бабушка их тоже по ночам не печатала, зато пенсию ей приносили исправно. А пожилому человеку много ли надо? Лишь бы только почтальон не обманул. А остальное – приложится: бакалея, гастрономия, немножко кондитерских изделий… Да, и сорок копеек продавщице отдать не забыть. Опять же, яичко к Христову дню, да не одно. А уж облупить его желающие всегда найдутся.