В средней школе, когда я проходила мимо, они все время кричали: «Гав-гав!» Я решила, что это что-то типа «неудачницы» или «уродины», и старалась не обращать внимания. И начала носить наушники. Это вполне соответствовало моему недавно данному самой себе обещанию ни на кого не смотреть и ни с кем не разговаривать без крайней необходимости. Они годами мучили меня за то, что я всегда была готова ответить на уроке, что была для них слишком умной, но когда я попыталась стать тихой и невидимой, они возненавидели меня еще больше. Это было даже смешно, если бы я была в состоянии смеяться.

Но я поняла смысл этого «гав-гав!» в свой адрес только в восьмом классе, в женском туалете, спустя несколько месяцев своего молчания, когда услышала фразу: «Мина Штерн бегает за Кэпланом Льюисом, как щенок».

Когда шаги сплетниц стихли, я вышла из кабинки одновременно с Лоррейн Дэниелс. В детстве мы часто играли вместе, потому что наши мамы хорошо общались и она жила рядом. Но потом мой папа умер, мама стала немного странной, и я, наверное, тоже. К тому же Лоррейн переехала. Но иногда мы все же сидели вместе на каких-нибудь уроках. Она носила очки с толстыми линзами в красной оправе, из-за которых над ней постоянно глумились, но Лоррейн не собиралась менять их или переходить на линзы. Я завидовала ее уверенности в себе. Лоррейн была тихой и умной, и порой я задавалась вопросом, смогли бы мы стать настоящими подругами, но ей, похоже, было совершенно комфортно в обществе самой себя. Думаю, я произвожу то же впечатление.

– Они просто завидуют, –  сказала Лоррейн, мо`я руки и не глядя на меня, за что я была ей благодарна –  в тот момент я плакала. –  Что? Так и есть. Он нравится той Шарлотте Земляничке[4]. Она сама так сказала до того, как ты вошла.

Прозвище так себе, потому что Холлис не похожа на куколку и рост у нее под метр восемьдесят.

– И раз уж на то пошло, это он все время за тобой бегает.

Знаю, говорят, время лечит, но это воспоминание с годами лишь обострилось, раздражало все больше, а все потому, что в тот раз я впервые осознала всю правду. То, что я почти все время проводила с Кэпланом, не делало меня ярче и лучше. Наоборот, я блекла рядом с ним. И к тому же не мне одной казалось чудом, что он хотел дружить со мной.

Тот факт, что мы провели блаженное детство, словно сиамские близнецы, –  это целиком его заслуга. Он никогда, даже на переменах в средней школе, не переставал обмениваться со мной замысловатыми рукопожатиями в коридоре и не пытался держать нашу дружбу в тайне. Мы взрослели, но Кэплану и в голову не приходило, что ему стало бы легче, что его мир обрел бы больше смысла, если бы он перестал дружить со мной или исключил меня хотя бы из некоторых сфер своей жизни. Ничего такого не было. Кэплан делает все, что захочет, и очень редко задумывается о том, что подумают люди. Когда мы учились в десятом классе[5], он получил какую-то небольшую травму и не мог бегать. От скуки, любопытства и, будем честными, из-за тяги все время находиться в центре внимания он прошел прослушивание на роль в пьесе «Ромео и Джульетта». И, конечно, у него все отлично получилось, конечно, он зажег на сцене, конечно, спектакль вышел крутым.

На прослушивании он разложил смятую распечатку текста на полу у ног на случай, если забудет реплики. Режиссер обратил внимание на его манеру чтения –  этот способ я придумала, чтобы помочь ему сориентироваться в ритме. Он спросил Кэплана, где тот узнал о пятистопном ямбе, но Кэплан ответил, что понятия не имеет, что это такое, а заучить текст ему помогала подруга. После того как он получил роль, они спросили меня, не хочу ли я тоже поучаствовать в постановке в качестве драматурга. Мне пришлось посмотреть обязанности, и я отказалась, потому что, по-видимому, мне бы пришлось слишком много общаться с другими людьми, но я согласилась напечатать брошюры о метрике стиха и Вероне в Италии, чтобы раздать их в первый день репетиций.