Опекал Николай Николаевич Муравьев Камчатку после памятного посещения летом 1849 года Петропавловска, заботился и вкладывал в оборону все, что мог собрать.

Губернатор Муравьев

Местный люд от мала до велика высыпал к причалу, когда на входе в бухту появились паруса судна из далекой России. Высыпали, как горох по склону Красной сопки из домишек, прилепившихся на склоне и были все несколько удивлены, когда рядом с сорокалетним губернатором отметили двух красивых женщин в пышных платьях и шляпках.

Для далекого, на краю земли, порта, на многие тысячи верст незаселенного края, появление светских дам в роскошных нарядах на грубом причале, среди народа прямо скажем не светского, было подобно эффекту пролета кометы.

Рядом с яркими дамами не сразу разглядели губернатора: тот был низкорослым, по манерам подвижный человек с рыжеватыми бакенбардами и усами в простом плаще и дорожной фуражке без знаков, определяющих статус. Под полами не застегнутого плаща был виден генеральский мундир, вероятно одетый по случаю завершения долгого маршрута. По облику и простоте общения в прибывшем человеке не сразу угадывался губернатор.

Вскоре встречающие разобрались, ‒ кто есть кто. Народ загалдел, и тут же весть обошла сгрудившихся на берегу петропавловцев: одна из прибывших дам оказалась супругой губернатора Екатериной; вторая, совсем еще молоденькая девушка, музыкант из Парижа Элизабет Кретьен, выступавшая под именем Лиз Кристиани. На берегу уже, когда встали у причала для приветствия, обе дамы, как на подбор высокие, в эффектных, казалось только из салона, платьях, шляпках, возвышались над Муравьевым, а тот все поглядывал, то на жену, то на музыкантшу и веселил спутниц по-солдатски: прямо, без изысков пуская реплики.

Народ в толпе переговаривался:

− 

Во как! Француженки! Это ж надо, из самого Иркутска притащились и не спужались! Отчаянные барышни!

− 

А молодая-то – та, что музыкантша, − вовсе из Европы заявилась?! Во как! ‒ Диво-дивное! Выглядят барышни так, словно не по тяжкой дороге и морю месяцы добирались, а словно по воздуху, как дух святой прилетели.

Элизабет уже удивила Париж и всю Европу, отправившись в турне по городам и оказавшись поначалу в Санкт-Петербурге и Москве; теперь видимо пришел черед удивиться и далеким поселениям Российской Империи. Здесь вероятно никогда и не звучала виолончель, да, тем более, в руках юной ослепительной иностранки, что уверенно держала инструмент между ног.

Первое время возмущенные дамы, для которых и езда на лошади была допустима только в седлах дамских, когда ноги были у наездницы с левой стороны от седла, возмущенные увиденным уходили с концерта. Попозже попривыкли и с любопытством поглядывая на юную Кристиани, судачили о развращении нравов теперешней молодежи, отмечая между тем, что играет она виртуозно. Мужчинам, безусловно, нравилось то, как себя ведет независимая от суждений Элизабет и ходили на концерты, чтобы порой не столько слушать музыку, сколько наблюдать за страстной экспрессией раскрепощенной красавицы. В салонах обсуждали юное дарование и некоторые мужчины сознавались, что слушая музыку Элизабет, шаловливо представляли себя в прекрасных руках юной красавицы и между, не менее ее прекрасных, ног.

Очарованная Россией, необыкновенным вниманием россиян, их простодушием, отправилась от столиц далее на восток Элизабет и добралась, как ей поначалу казалось, до конечной точки своего маршрута, − до Красноярска. Оценив ширь великой сибирской реки, и собираясь уже назад, вдруг переменила все и отправилась далее покорять дикую, но столь величественную страну. Причина изменения плана была любопытна: прознав, что в соседнем Иркутске (что там тысяча верст – по меркам России и Сибири – пустяк!) жена губернатора француженка, направилась в сторону Байкала, чтобы увидеть еще более дикие и замечательные места.