Тут Рика споткнулась, замолчала и, сославшись на позднее время, уехала.

Евина истерика заставила Рику задуматься над тем, что пора о Еве с Филиппом все подробно поведать отцу. Ведь он ровным счетом ничего не знает про серьезность намерений сына. Для него Ева – всего лишь новая пассия молодого оболтуса. Но Рика умышленно ничего не рассказывает. Почему? Ты не веришь в блажь любимого братца или психуешь сердцем ревнивой сестры?

…перед сном она позвонила отцу – как у них было заведено – в квартиру на Юго-Западе. Обыкновенно в этот час он сам снимал трубку, у отца был обычный усталый голос, и разговор пошел как бы короткий, на самые общие темы. Ага, Рике стало ясно, что дрянь Тинка тоже молчит в тряпочку про свое свидание с Евой или выжидает удобный момент. Тут ей стало горько: все, в том числе и она, дочь, водят его за нос… и она тут же обо всем ему рассказала.

В полночь наступил черед объяснений с Филиппом.

Ева не стала скрывать, какой дурой была, но потребовала разъяснений. Насмешливые пассы Филиппа снова загнали ее в тупик. На вопрос, почему она все узнает последней и почему Филипп унижает ее недоверием, тот отвечал, что был уверен – она в полном курсе их семейных проблем, считал, что ей давным-давно все разболтали подружки, и полагал ее молчание на эти неприятные темы – высшей деликатностью. Выходит, мнил зря! На вопрос о том, какой брак у него намечался с Волковой и еще с какой-то Милкой Кировой, Филипп ответил, что было, да, предлагал обеим руку и сердце, когда дамы были порядком пьяны, но, конечно, для смеха. Ни он, ни они не относились к этой теме всерьез… Единственное, чего добилась Ева, это обещания немедленно познакомить ее с матерью. Тем более что она, оказывается, не против! – и давно ждет их. Филипп считал, что смотрины – это атавизм, что мнение матери для него нуль… словом, вел себя, как негодный мальчишка. Он довел Еву до слез своим смехом над тем, как могла она принять Тинку Варавскую за мать, что Тинке не 27, а за тридцать, что с ней жил один его приятель, джазовый пианист, и он сам, сам однажды привел сисястую Тинку с приятелем в дом на вечеринку, сам познакомил с отцом!

Ева приняла элениум и… и не могла заснуть.

Снотворное не растворяло.

Город был залит магическим светом небесной бессонницы, высосанные лимонные звезды почти лишены блеска, восток полон радужных предчувствий восхода – там косо шевелится розовый веер, тяжелые химеры высотных башен в этот печальный час казались облачно-невесомы, не громада, а макет, обтянутый парусиной, на фоне пепельно-пенной мглы. Ночь озарена горящим магнием ада. Ева в полном отчаянии. Выходит, вся ее столичная планида отравлена подлым незнанием сути происходящего, она – наив! – не догадывалась, насколько была обманута Пруссаковыми и милым гадом Илюшей в том числе! Она ничегошеньки не знала всерьез о семье любимого человека, мужа фактически! Она – дура из дур! – могла битый час принимать молодую шикарную шлюху за мать Филиппа и Рики! От вспышек стыда она закрывала глаза, стонала в темноте век и кусала пальцы… Она не могла решить даже такой пустяк – как правильно вести себя с той же девчонкой-семиклассницей. Ева вдруг поняла, что опирается в своем поведении только лишь на чужие слова… а слова тут ничего не значат. Затем над контуром Вавилона тихо взошло белесое солнце цвета иссохшей кости, и этот светящийся череп придал грандиозной панораме города напряженность безнадежного озарения. Солнечная ясность была лишена всякой надежды.

В воскресный день Ева впервые побывала с Филиппом в его родительском доме и познакомилась с его матерью. Она старалась скрыть волнение, но не получилось. Да и не было нужно. Ева оказалась в просторной квартире нового цэковского дома на Рублевском шоссе, куда недавно переехали мать с дочерью, в анфиладе комнат с высокими потолками, в столовой, которую отделяла от холла стеклянная раздвижная стена, за полированным царственным столом, который царственно утопал ножками в виде львиных лап в ворсе пушистого паласа. Может быть, мрачный дом Пруссаковых был и богаче, зато здесь царил дух артистизма, культ красоты чистых линий и дух света, который широко лился из просторных открытых окон, обрамленных легкими шторами. Скольжение света по лаковым плоскостям, солнечный пар над зеркалами, молниеносные вензеля на геометрии мебели – все было отмечено исключительным вкусом. Удивляло обилие свежих цветов. Столько цветов собралось, пожалуй, только в день похорон карги Пруссаковой, но здесь-то был самый обычный день. Как хорошо, что Филипп додумался купить букет ирисов… она опять не догадалась, что сын в этот дом без цветов просто не приходит. Они втроем попили чай с крекерами и быстро простились. Визит длился даже меньше часа, Филипп был хмур и неразговорчив, временами срывался на дерзости, впрочем, довольно картинные дерзости. Так же сдержанна и не очень любезна была его мать, Виктория Львовна, и так же зеркально вспыльчива, впрочем, только по отношению к сыну, Еву никто не допустил в круг семейных чувств, мать просто приняла ее к сведению.