– Вы мать, – обомлела Ева, – и задаете мне такие вопросы.

– Мать? – изумилась в свою очередь златовласка, расхохоталась и вдруг замолчала, вся погрузившись в себя и не обращая на Еву никакого внимания. «Неужели, – думала она, – Филипп отказал бедной идиотке в праве знать даже самую элементарную малость? Что стоит за этой утайкой?» В эту долю секунды ее отвращение к девушке сменилось легким сочувствием: конечно, провинциалка попала в сложнейший переплет обстоятельств и, видимо, ее брак с Филиппом обречен. Ее может спасти только чудо.

– Ты даже этого не знаешь, Ева! Я, конечно же, никакая не мать Филиппа. Открой глаза – мне 27 лет. Неужели я выгляжу на сорок шесть? И не мачеха! Я жена Афанасия Ильича. Костя ясно сказал, с тобой будет говорить жена Афанасия Ильича Билунова. С чего ты взяла, что жена и мать Филиппа одно и то же! Или ты, извини, ну полная дура? А вот с матерью Филиппа, бывшей женой Афанасия Ильича, отцом Филиппа тебе давно бы пора познакомиться! Помолвка – прекрасный повод для этого. И пусть они наконец помирятся. Филипп должен, должен просить прощения.

Лицо Евы было настолько красноречивым обвалом всех эмоций, что Варавская невольно подумала о себе – от постоянной слежки за своими чувствами она сильно убавила в эмоциональности, а это ослабляет женские чары. Но пора было курочку-дурочку свежевать.

– Ева, я понимаю, насколько неприятно тебе все это выслушать. Я бы сгорела со стыда. Но твое незнание говорит в твою пользу. Я ожидала, каюсь, увидеть цепкую лимитчицу, которая тащит туза из колоды. Зубками тащит. А ты так наивна! Пруссаковы наобещали тебе прописку, любой вуз столицы, навешали лапшу на уши. И ты, извини, купилась. Год ишачила за харчи…

Странно, Ева поймала себя – в кипятке жутких эмоций – на мысли о том, как естественно звучат в губках Варавской все эти словечки шпаны: «купилась», «лапша»… да ей бы и мат был к лицу.

– Ломалась вокруг старухи. От тебя скрыли самое главное – Калерия Петровна страдала особого рода психической патологией, она впадала в состояние ступора, если долго оставалась одна. Нужно было, чтобы рядом с нею в квартире всегда кто-то был. Московская сиделка берет в час по десять, а то и пятнадцать рублей. И они бы платили ей стольник в день! А бывало, и платили, когда не было выхода. Ты сэкономила Пруссаковым тысячи. В общем, с тобой они низко поступили, низко. Я, кажется, говорила об этом Филиппу: открой глаза девочке. Но он, как всегда, пропустил мимо ушей.

Ева давно хотела вскочить, чтобы опрометью бежать из кабинки, но не могла понять, в какой стороне дверь и куда она положила свою сумку с ключами.

Принесли мороженое на десерт.

Пока официант расставлял хрустальные бутоны с розовой начинкой, Варавская катала по скатерти через дымок отражений стекла бронзовое кольцо для салфеток.

Внезапно официант смело положил свою ладонь сверху на ее руку. И даже прижал. Варавская сделала вид, что ничего не заметила, только постучала твердым ногтем по пустому бокалу, куда тут же было налито шампанское. У Евы голова шла кругом: как он посмел ее тронуть? Почему красота может скрывать ужасное черное сердце? Где, наконец, моя сумка? И почему Филипп ничего не сказал?

– Ева, – перебила Варавская ее мысли, – давай разрешим себе по лимонной дольке цинизма. Скушаем одну ма-а-аленькую порцию откровенности. Я не буду скрывать нашей семейной тайны: Афанасий Ильич не может развестись с Викторией Львовной. В партаппарате это не принято. Я гражданская жена Афанасия Ильича. Ситуация непростая. А ведь именно сейчас надо начинать карьеру Филиппа. Ему не до женитьбы, Ева, и если ты его по-настоящему любишь, оставь мальчика в покое. Почему постель должна приводить под венец? До тебя он жил с Верочкой Волковой, еще раньше с Милкой Кировой. Нельзя же цинично пользоваться его порядочностью, все сводить к браку. Это же мания! Пойми, мне очень непросто говорить такие откровенные вещи незнакомому человеку.