Тогда она вне себя от гнева залепила Веве пощечину! Встаньте же! Он тут же встал с обиженным лицом пьяного мальчика: ладно, дальше я дойду сам.

Но мать строго-настрого наказала довести до дома.

– Курите, – Надин совала ему свою сигарету, тот вяло отпихивал руку.

– Вот и решено. Бросаешь свое муть-училище и летс гоу. В Москву.

– Ничего еще не решено, – она закурила сама и стала так похожа на мать, что Веве сдернул шляпу приветствовать сходство. У него заныло сердце от этой похожести. Вот она стоит перед ним, некрасивая красавица в мужской шляпе со старомодной косой из-под полей вниз вдоль спины по плащу. Конец косы перетянут резинкой. На молодом лице остро блестят глаза, большой рот твердо стиснут, он хочет ей крикнуть, что она блестяще похожа на мать, но издали к станции снова накатывал омерзительный грохот другого состава, и все же он стал кричать, что там над станцией света дверь из темноты на море и острова, там выход в сад страсти… но надвинулся чугунным землетрясением очередной поезд из нефтяных цистерн, сначала он пытался перекричать стук пустоты, но тут же сдался и водрузил шляпу на голову. Надя извинительно чмокнула бритую щеку, она была возбуждена полупьяным соблазном, черт с тобой – еду! Вот увидишь, к тридцати годам у меня будет сто тысяч долларов, трое детей и два мужа. Подхватив инженера под руку, Надин потащила его к дому железнодорожников. Под свет голой лампочки у подъезда.

Зачем она поднялась в квартиру!

В доме Веве ей внезапно открылось такое, о чем она совершенно не подозревала: оказывается, мать жила с инженером… Надин никогда раньше не бывала у Викентия Викентьевича, но тут пришлось. Пришлось самой открыть дверь, пьяные руки хозяина не могли укротить ключи, пришлось стащить с Веве легонькое пальто на рыбьем меху, грязные жениховские штиблеты, пошоркать щеткой заляпанные брюки, вымыть руки в фаянсовом умывальнике. Скирмунт занимал служебную квартиру из двух комнат на втором этаже дома для служащих железной дороги. Казенная мебель. Самодельный шкафчик с книгами. Фаянсовая немецкая кофемолка, привернутая к стене. Карта Ленинграда в простенке между окнами второй комнаты, здесь была кровать Веве. Включив свет, чтобы уложить его в постель, Надя заметила про себя смешную подробность: безнадежная влюбленность Веве дошла до того, что он научился заправлять постель точь-в-точь как мать (!) – подушка накрыта сверху одеялом, а посредине складочка… Скирмунт плюхнулся прямо жениховском костюме, но Надя содрала с инженера выходной пиджак и галстук. Расстегнула пуговицу рубашки на горле. Уложила поверх одеяла. Веве пытался целовать ее руки. В комнате он снова стал пьянеть буквально на глазах. На одну минуту Навратилова подошла к любопытной карте. Она была рисованной. С птичьего полета виднелись гадкие домики Невского проспекта, пестик Александрийской колонны, богатырская дамская грудь Исаакия, шпажонки Адмиралтейства и Петропавловки и прочие скучные соблазны Северной Пальмиры. Скирмунт был родом из Питера.

– А чем хуже твой Ленинград? Тут Пушкин жил. – Ей не нравилось, что Веве замолчал.

– Хуже. Сейчас это провинция. Там есть потолок. И Пушкина там убили. – Он отвечал, закрыв глаза. Звуки во рту с трудом сплавлялись в слова. – Только в столицу. Хотя жить там невозможно.

Скирмунт застонал от головной боли. Надя решила положить ему на лоб мокрое полотенце. Распахнула без спроса створки платяного шкафчика и обомлела: на плечиках висело несколько маминых комбинаций. Из полумрака пахнуло ее любимыми духами «Белая сирень», и дочери померещился запах ее голого тела. Еще не отдавая отчета в том, что это значит, стиснув догадку, она машинально взяла чистое полотенце из бокового ящичка. И новый ожог: это были их домашние полотенца с вышитым в углу инициалом Н. Сунув полотенце под струю холодной воды, Надин с бьющимся сердцем пойманного зверька разглядела на кафельной полочке над умывальником забытое мамино колечко из мельхиора. Разглядела и коротко разрыдалась. Вернувшись в комнату, она старалась не видеть ни шкапа, ни кровати – ей повсюду мерещилась голая мать. Шлепнув сырым полотенцем по лбу спящего Скирмунта, Надя пробкой вылетела из паскудного ужаса. От того, что мир так отвратителен, хотелось по-собачьи завыть на луну. Открыть в матери, что она женщина! Что на ней может лежать голый Веве с животом и бить в тайну тайн мужицким болтом… это было то же самое чувство недоуменной гадливости, с каким наш Адам Чарторыйский открыл в Москве, что его отец – похотливый альфонс. При этом Надин не могла не поражаться собственной глупости и слепоте. Посчитать заправленную постель холостяка подражанием матери! Дурында! Вернувшись домой, она в горячности чувств так саданула дверью, что мать вышла из своей комнаты в ночной рубашке, босиком, на ходу вынимая шпильки из гривы волос и встряхивая тяжелым ливнем: что с тобой?