Навратилова быстро пошла к выходу. Вон и навсегда. Подруги были ошеломлены ее решением – бросить год адской работы коту под хвост? Как так! Завтра же вылететь из общаги! Уйти, когда остался всего лишь год до постоянной прописки и собственной комнаты в семейных общежитиях! Отговаривать никто не решился. Знали, что решения ее бесповоротны. Но уже ночью Надя подумала, что просто все кинуть, плюнуть и рассчитаться будет все-таки подло. И утром пошла по общежитию собирать подписи под коллективным письмом в Министерство химической промышленности. Главный упор Навратилова делала на то, что цех поставил на капитальный ремонт подвесную дорогу, после чего барабаны с неокрашенной тканью пришлось таскать на своем горбу, а к ремонту подвески даже не приступили.

«Вот почему крашеная гадина выставила меня в отпуск, – думала Надя, – знала, что я первой начну протестовать: пусть ремонтируют по ночам, если надо, пусть платят сверхурочные ремонтникам, но только пусть не выезжают за счет женщин-обрубков». Всякий раз, когда Надин мылась с подругами в общем душе, у нее щипало в глазах от жалости. Во что адовый труд превратил молодых девчонок: жилистые мужские руки сантехника, отвисшая грудь, варикозные вены, всеобщая злобная покорность, тихое робкое стояние в струях дурной то холодной, то горячей воды, синюшно-цыплячий цвет тел, кисти рук, багровые от несмываемой краски, красители под ногтями, жидкие волосы, лысые лобки… неужели и я стану такой же? Девушки сами шутили над собственной участью – эй, свеклы!

Так вот! Никто не захотел поставить под письмом свою подпись. Надя была в ярости от такой вот всеобщей трусости на фоне постоянного возмущения условиями труда. Днем она сходила в отдел кадров, попыталась выдрать из рук кадровички свою трудовую книжку. Она знала, что с нее потребуют месячной отработки, и все же на что-то надеялась. Фиг! Кадровичка криком потребовала еще месяц работы в цехе, как положено по трудовому соглашению. Навратилова только рассмеялась, черт с ней, с трудовой книжкой и трудовым стажем. Проклятые заботы советских клопов! Хорошо еще, паспорт не отняли. А уже вечером к ней хмуро заглянула комендант и потребовала освободить койко-место. Немедля. Надя стала собирать вещи. Комендантша была инвалидом Великой Отечественной, ходила на протезе, можно ли спорить с безногой несчастною старою бабой? Но тут за нее с матом вступились злые девчонки: «Какого ху тебе надо, козлина! Уё отсюда…» Комендант молча ушла, а через полчаса привела в комнату новенькую, с ордером на койку Навратиловой. Глупышка весело втащила за собой увесистый чемодан и, еще ничего не сообразив, достала бутыль домашнего вина, украинскую колбасу, хлеб. Выгнать дуреху-хохлушку за порог ни у кого не хватило духу. Зато выпили от души. Первую ночь Оксана спала на полу, где ей устроили постель из одеял и пальто. Словом, днем надо было отчаливать. Надя заснула только под утро: она спала на спине, подтянув ноги острым холмиком вверх и закрыв лицо локтем, словно защищалась от солнца. День выдался дождливый, уже по-настоящему осенний, промозглый. По асфальту тенькал нудный паучий дождичек, Москва привычно встречала и провожала ее одним и тем же дождливым почерком клякс. Решено – еду домой, в Козельск, вот уж там-то всегда идет дождь. Запихав вещи в рюкзак с заветной книжкой Франсуазы Саган, она взвалила тяжесть на плечи. Здравствуй, груз.

Минувший год московской Адамовой планиды прошел под знаком выселения из квартиры с легендарным по величине конструктивистским балконом. Нервозная Цецилия Феоктистовна дважды объявляла о том, что придется съехать, давала неделю на сборы и дважды брала свои слова обратно. Квартиранты, Адам и его сокурсник по МАРХИ Павел Щегольков, несколько раз предлагали хозяйке платить на двадцать пять рублей больше, ведь именно деньги были пружиной ее истерик. Сама она владела огромной академической дачей в Жуковке, жила у сестры, где царила, в жилье не нуждалась, разве что – в деньгах. Но она была слишком чопорна и горда, чтобы обозначить столь презренный предмет… с другой стороны, она уже привыкла к двум аккуратным квартирантам, а новые люди – новый риск. Наконец она решилась вульгарно поднять цену, и Адам вновь погрузился в блаженно-безмятежное состояние грез и покоя, похожее на чувство утопленника, который остался жив и счастливо лежит с открытыми глазами на дне реки, наблюдая, как через него перетекает вечность. Вся его внешняя жизнь свелась к минимуму, он безбожно пропускал занятия, потерял стипендию, забросил свои прожекты колумбария, жил на щедрые подачки матери, что-то читал, полнел, словом, прекрасно-душничал. Душа сонно жила в ожидании внезапного духовного рывка или невероятной удачи, млела в предчувствии будущего, но млела весьма мрачно, с полным неприятием себя. Иногда Щегольков обличал сон его сердца: «Ты уже старик, Адамчик. Очнись, балда, тебе двадцать три года, а ты все еще ешь по ночам варенье», – говорил он летом. Но Щегольков сам был жутким лентяем, и его филиппики не имели цены. Адам не мог ему объяснить, что дело не в варенье, а в том, что он запутался в самом себе и не видит никакого смысла в собственной жизни после того, как с ужасом убедился, что он не гений, что он по высшему счету бездарен и никогда не станет новым Корбюзье… А раз так, зачем жить подробно?