Навратилова еще не умела замечать быт. В этом суть любой молодости. Она могла только страдать от быта.

Нора повела девушку в ванную комнату, где, нехотя подчиняясь, Надя поставила голую ногу на холодный гладкий мрамор массажной скамьи. В ванной стояли цветные сумерки: свет лил сквозь витражное стекло. Но она и тут не пожелала снять зеркальные очки с носа.

Нора включила воду и, намочив морскую губку, провела изрытой негой по коже. Вот оно, уязвимое место: она не боится женщин! Затем стала смывать красную пенку руками в тонких стальных браслетах. От ее лобзающих рук Наде вновь стало не по себе.

– Пустите, я не Христос, а вы не Магдалина. – Ощущение беспокойства нарастает. От телячьих нежностей Норы, как ни странно, становилось больней, потому что в ней расцветала ранимость, а там, на шоссе, когда ее облизал правый борт, она была прочной и рука твердо обрывала лоскутки содранной кожи. Там она груба и неуязвима. Здесь при тихом шафранном свете окна от запаха мыла и близости Норы, от вида ее шеи и рук, она стремительно превратилась в мишень для боли, для болезненной нежности.

– Ну пустите же!

– Тебе не темно в очках? – ее голос нервно вибрировал. Нора не ожидала, что ее тяга к девушке с кровью под ногтями будет настолько глубока, что она испугается ее потерять.

– Нет. Я отлично вас вижу. Даже лучше, чем раньше.

– Что ты хочешь сказать?

– Не стоит так сильно хотеть реванша. Если у вас неприятности, не стоит больнее ранить других. Это вульгарно. – От рук Норы по коже пошла гусиная рябь мурашек. Надя крепко сжала колени.

– Как ты догадалась? – сдалась Нора. На один миг страдание было спущено с поводка гулять по лицу, комкать кожу и старить.

– Отстаньте! – грубо осадила Надя хозяйку, она сама была напугана тем, что в ней просыпается та давно забытая женственность, мерещится в душе и сердце чувство нежности, похеренное в дождь, осенью прошлого года… Но до конца отпуска оставалось всего восемь дней. Впереди ее ждал ад красильного цеха, куда душе вход запрещен, караулила общага, где она разрешила проживать только бренному телу.

Выйдя из ванной, босая на одну ногу, с кроссовкой в руке, Навратилова смело повернула налево и оказалась не в прихожей, а в столовой.

Нора шла следом: я хочу облизать ее!

– Садись, бинтуй сама, – хозяйка протянула бинт, ее качала нервная зыбь, открыв бар, она наливает в бокалы вино.

– Выпей, это детский кагор.

На самом деле это был шерри-бренди.

– Вкусно, – Надя выпивает весь бокал и встает из кресла, осматривая ловко забинтованную ножку. Затем внимательно изучает Нору – перед ней все та же некрасивая курносая женщина с идеально ухоженным лицом, которое придавало ей исключительный шарм, ее глаза с огромными, как ноздри, зрачками, лихорадочно блестели, и такими же зрачками целил курносый нос. Сжатые губы, крепкие зубы, она отпивает вино, не мигая, и рука ее, ветка костлявой старухи, одета в холеную белую кожу. Надя не могла понять, сколько ей все-таки лет. Замужем или нет. Чей это дом? Да и кто она, наконец! Еще никто не ставил ее так надолго в тупик, обычно за полчаса Навратилова могла составить мнение о любом человеке. Но сейчас была бессильна и, мысленно отступая, совершила первую ошибку.

– Вы странная, Нора.

– Странная! – лицо курносой скривилось ядовитой ухмылкой, и она вмиг стала нахохленной гарпией, а глаза колюче блеснули. – Мне надоели твои стекляшки! – Нора смело сорвала очки с лица раненой девушки. Она была вне себя. Как могла она довериться проницательности этой дрянной велосипедистки? Ее лицо обещало намного больше, ведь она смогла догадаться, что инцидент искусно подстроен, что Нора специально задела ее приоткрытой дверцей. Как можно теперь подчинить ее?