В эту логическую ловушку собственных претензий в молодости попадает каждый самолюбивый человек.

– Соня! – орал Щегольков осенью. – Лемур. Архитектура аранжирует общественные идеи. Но что ты знаешь о них? Что ты будешь аранжировать? Вся твоя идея – трахаться с Люськой.

Адам отмалчивался, он опять не верил Щеголькову, порой тот сам тишком приставал к Люське и получал по рукам. Кроме того, Чарторыйский не собирался делать карьеру политического архитектора, а Щегольков бредил политикой. И в эту восклицательную пору как раз переживал перипетии открытого процесса над диссидентами Якиром и Красиным. Пытался ловить «Голос Америки», что-нибудь услышать сквозь треск глушилок с Таганской площади и вдруг опешил, увидев покаяние Якира на экране телевизора. Он даже заплакал от злости и плюнул в сторону падшего кумира. Адам хохотал: «Щегол, make love not war». Приятель казался ему телеболванчиком, который живет лишь тем, чем ему велели жить власти. Под Новый год он уже следил за судьбой Солженицына, по которому открыла шквальный огонь массовая пресса, а 13 февраля семьдесят четвертого вбежал пьяный, с белым лицом: Солженицын выслан!

Адаму было несколько стыдно за собственную бесчувственность, за то, что ничего солженицынского не читал, да и не хотел новых чернышевских, но он упрямо не желал жить телеименами и звуками радио, полуинстинктивно чуя, что это не бытие, а только реагаж инфузории-туфельки на уровне щелочной среды. В тот вечер они чуть было не подрались. До утра Щегольков ловил по приемнику обрывки пресс-конференции, которую дал Солженицын в аэропорту Франкфурта. И снова тишина – перистые тени воды на лице бессонного утопленника; его глаза блестят сквозь быстрый поток вечности.

Иногда звонила Майя. Повод был всегда один и тот же: деньги. Правда, просила она какие-то нелепые крохотно-микроскопические суммы – пять рублей. Десять. Редко больше. При этом приезжала за паршивой десяткой на такси, вбегала на минуту, ошарашивала братца новой тряпкой, новой стрижкой, новым лицом. Вот уже год прошел после первой встречи, а им все не хватало времени поговорить хотя бы полчаса. Сестра смотрела настороженными глазами, с приклеенной улыбкой. Адам тоже был зажат чувствами, даже официален. Если бы не ее настойчивость, они вряд ли бы встречались. Он не знал, как себя вести с Майей, а она терялась от его холодности. А ведь она всегда так мечтала иметь своего братца, а этот был братец чужой.

Но внезапно жизнь властно предъявила Адаму свои права на его судьбу – ночью Люська сообщила меланхолично, что беременна и, наверное, станет рожать, потому как замуж ее пока никто не берет, что ей уже 26, потом рожать будет поздно, а Адам непьющий, значит, дитя от него будет здоровым. Помолчала и сонно добавила, что пока он учится, она на алименты подавать не станет, ладно, учись, зато потом подаст, а на его жизнь она не претендует. Адам возмутился страшно, в словах подружки он увидел покушение на свою свободу, а то, что она уже все рассчитала, показалось просто отвратительным. Адам наорал на Люську, а той так хотелось спать, что она буркнула: «Ладно, не хибишись. Возьму пару дней за свой счет – выскребусь». Так, набухшей почкой, нерожденная душа вскоре машинально мелькнула темной лужицей красного на дне эмалированной ванночки при мертвом сиянии операционного кафеля. А вскоре после аборта умер Андрон Петрович. Срочную телеграмму матери о смерти отца принесли ночью. Адам читал текст и не мог понять ее страшный смысл. Он понимал и не понимал телеграмму и, как-то потрясенно отсутствуя, подчинялся машинальности телодвижений. Рукам, которые открыли шкаф, одели его в костюм, взяли из стола деньги и документы. Ногам, которые спустили его вниз, – лифт ночью не работал – ладони, которая остановила такси. Выходит, тот визит отца и был их последней встречей: грудастая блядь, ссора из-за Корбюзье, душок валерьянки ночью, робкий силуэт отца на пороге комнаты… а рок знал все и смеялся! Только в аэропорту он расплакался. Вылет задерживался на три часа. Вдруг запоздало сообразил о Майе и позвонил по телефону, который раньше всегда молчал. Но случилось чудо – Майя взяла трубку. «Май, это я». – «Извините, не узнаю». – «Отец умер». – «Боже мой!»