– Тем, что в Уэст-Ривере я… В Уэст-Ривере надо мной издеваются.

Тетя Мариетта смотрит сквозь меня. Будто мои слова абсолютно пусты и ничего не значат.

– Дорогая, школа – это большой аквариум с пираньями, где тебе предоставляют выбор: ты либо становишься их добычей, либо поедаешь своих собратьев, чтобы выжить.

«Они избивают меня, тетя, – хочу я добавить, но язык немеет и не слушается. – Они забрали у меня все».

– Если ты позволяешь им кусать тебя, задевать своими мерзкими языками, значит, ты слаба и бесхребетна, – продолжает тетя, подливая себе бренди. – По-твоему, я должна потворствовать твоей слабости?

– Нет, тетя Мариетта, просто…

– Идя на поводу у своих капризов, ты рискуешь уронить достоинство! – грубо одергивает меня она. – Представь только, как это будет выглядеть, если ты с позором покинешь одну из самых престижных академий Соединенного Королевства! Неужели ты думаешь, что в новой школе что‑то поменяется? Вот что я тебе скажу: не поменяется абсолютно ничего, покуда ты не отрастишь в себе твердый стержень, юная леди. Перевод не решит твоих проблем, пока ты распускаешь сопли из-за кучки недоростков в острой стадии пубертата.

Мисс Чейзвик осушает бокал одним махом и звонко возвращает его на стеклянный столик, словно ставит жирную точку в нашем разговоре, который больше напоминает ее монолог.

Наружу так и рвется отчаяние, но я знаю, что тетя меня не услышит. Она непременно отыщет миллион аргументов, чтобы заточить меня обратно в башню Уэст-Ривера еще на годик, так стоит ли тратить время, разубеждая ее? Мои жалобы для нее не более чем пшик, всего лишь досадная мелочь, как муха на лобовом стекле.

Моя доля незавидна, а ситуация не так проста, как представляется тете, но в одном она права: я растеряла свое достоинство. Оно растоптано каблучками моих дорогих эриний [1], и мне до́лжно бы собрать его осколки, дабы выдержать последний год.

Скрепя сердце я киваю и говорю:

– Хорошо, тетя Мариетта, я больше вас не побеспокою этой просьбой. Я сама стану пираньей.

Тетя натянуто улыбается, являя мне высшую степень благосклонности. Наполняет новый бокал и поднимает его, до смешного становясь похожей на юного Вакха с картины на стене.

– Другое дело, дорогая. Захвати весь аквариум, Беатрис. Стань в нем королевой.

Стоит ли уточнять, что никакой королевой я и близко не стала? Разве что королевой-неудачницей. Пираньей с откушенным хвостом и беззубой пастью.

Не прошло и трех месяцев после разговора с тетей, как я, глотая слезы, снова и снова выцарапываю на бумаге позорное прошение на имя директора. Мысленно я адресую письмо и Мариетте Чейзвик, которую заверила, что все выдержу и не посрамлю имени. Где же моя храбрость, где выдержка?..

Нет, все не так. Резким движением сминаю лист в ком и выбрасываю в мусорное ведро под столом. Бесполезно. Безнадежно. До тошноты трусливо.

Директору попросту нет до нас дела. Хайтауэру интересны лишь запах денег и престиж академии, который, несмотря ни на что, должен оставаться непогрешимым. Он и слушать меня не станет, сколько бумагу ни марай. Наш психолог, мистер Падалеки, с октября на больничном после операции, а значит, и он мне не поможет.

А затем меня осеняет. Амалия Хартбрук!

Уж наша чуткая хаусмистресс [2] не оставит меня в этой беде, правда? Ее задача – наблюдать за паствой и вести ее по праведному пути. Так не проще ли достучаться до той, чьи глаза не закрыты шорами?

Я вновь склоняюсь над бумагой и выписываю набившие оскомину слова, меняя только имя в начале прошения. И имя это разжигает во мне огонек надежды.