Все тот же ровный сквозной шорох ночного зимнего леса, то же жалостливое поскрипывание сухой обломанной ветки.

«Холод, холод – это что!» – машинально повторяю про себя, не зная, зачем (словно заклинание), оглядываюсь, угрожающе-смешливо пронизываю взглядом поляну. Ни о чем не хочу теперь думать. Но все равно думается.

Думается о шалаше (скорее бы согреться!), о командире отделения Железнове. Говорят о нем, что в армии был воентехником, что смелый и спокойный в бою парень. Со мною он какой-то странный и неловкий, будто чувствует вину… Что они все думают обо мне? Неужели не доверяют? Мальков – тот и не взглянет… Большое ему дело до меня! А почему он должен меня обласкать? Не хватает еще возиться со мной! Кто я и что я сделал путного? Теперь для меня все начинается сначала, и лишь от себя самого зависит отношение других людей к тебе. Кто может знать, в конце концов, что делается у тебя внутри – сколько там гнева и горечи, которые ищут выхода, требуют действия, зоркого, разумного и беспощадного. И не было еще настоящей возможности показать меру своей решимости воевать, хорошо воевать! Эх, товарищи! Товарищ комиссар Мальков! Как хочется рассеять вашу настороженность, ваше недоверие. Вы не совсем приняли меня, я это вижу. Как он тогда выразился? «Свистобратия»… «Кубарики-гусарики», что ли… Душу не вывернешь наизнанку. Только делом можно доказать.

Не терпится. Уж лучше не думать. А тут холод, неподвижность. Делаю шаг и еще шаг по проложенной в мягком снегу тропе, ведущей из лагеря, потихоньку удаляюсь от своей ели, не думая в это время, что нельзя этого делать. Останавливаюсь, прислушиваюсь, шаг за шагом возвращаюсь на старое место, потом начинаю все с начала. В один из моментов, когда порядочно-таки отошел от ели и остановился, послышалось мне, будто что-то со стороны лагеря не то прошуршало, не то скрипнуло в снегу, потом все затихло. Стал приближаться к своей ели, уже почти вступил под ее широкий густой шатер, как вдруг, без особого скрипа и топота, вынырнули откуда-то люди… Наши же партизаны! Обступили, окружили меня. Чертыхаются, угрожающе потрясают винтовками. Что за дьявольщина! Почему так смотрят на меня? Ведут в лагерь, как под конвоем. Еще хорошо, что не отбирают винтовки. Поворачиваюсь к одному, другому, ища ответа, – ругаются. Лишь у навеса кто-то взглянул на меня с веселым любопытством, ткнув пятерней в спину. И на том спасибо.

Проборку мне учинили в балагане. Горько и смешно. Железнов скорее смущен, чем сердится и негодует.

– Что же это вы, а? Привел смену, смотрю – а там никого… Лишь укатанная дорожка… Свистнул тихонько – никакого ответа…

– И что вы подумали? Сбежал, что ли?

Железнов замялся. Так и не ответил. Отвернулся, уставился в огонь.

Зато ребята стали шумно потешаться над моим «бегством». Почти все закурили цигарки и смотрели, как я разматываю обледенелые портянки, растираю и грею закоченевшие ноги.

– Так расскажи, Коля, как ты ходил к немецкому коменданту чай пить.

– Да брось ты, он к молодке бегал.

– Слушай, брат, как это ты не побоялся?

– Парень он смелый, – от меня ждали какого-нибудь ответа.

– Просто гулял по проспекту, чтобы веселее было, – сказал я под общий тон, закуривая.

– Та нэ слухай их, лучше поиж на, – предложил Петро, украинец из Казахстана, исполнявший обязанности повара. Он дал мне в руки котелок с густым супом и добрый ломоть хлеба, подтолкнул под бок и, став на корточки, отвернулся к огню. Его острое лицо с хищным носом казалось огненно-красным. Я стал жадно есть.

– Спать, ребята! – сказал Железнов, стараясь, чтобы это звучало как команда.